Это было произведение жанра, который сейчас называется ареталогическим, а в древности он определенного названия не имел, так как к изящной словесности не причислялся. Ареталогия в буквальном значении представляет собой рассказ о подвигах некоего лица или группы лиц — записки Дамида были повестью о подвигах Аполлония, а преимущественно о сотворенных им чудесах.[481] Ведение подобных записей для античности было нормой. Чаще всего записи хранились в храме[482] — например при храме Асклепия в Эгах велась хроника чудесных исцелений, и упоминаемая Филостратом книга Максима Эгийского очевидно была частью такой хроники или была составлена на основании такой хроники. Соответственно и сам Филострат, посещая места, где был Аполлоний, и собирая предания о нем, пользовался не только и не столько устными рассказами, но прежде всего просматривал храмовые архивы. Однако же Аполлоний — странствующий пифагореец — не мог вполне вписаться ни в одну местную хронику, зато ввиду своей популярности заслуживал личного ареталога, который мог быть постоянным спутником странствующего чудотворца, мог провести с ним несколько лет и мог, наконец, расширить свое сочинение новыми сведениями уже после смерти «божественного мужа». В нашем случае последнее маловероятно, потому что посмертные и даже предсмертные чудеса Аполлония (как и самая его смерть) в записках Дамида не отражены, как не отражены и чудеса, совершенные Аполлонием до его путешествия на Восток. Именно эта неполнота делает достаточно вероятным предположение, что личный ареталог Аполлония был его современником и спутником и записи свои вел в течение этого знакомства. Записи, естественно, не имели никакого плана: фиксировалось пророчество, еще одно пророчество, исцеление, вещий сон, мудрая сентенция, опять вещий сон — и так далее, в любом порядке, пока внешние обстоятельства (возможно смерть) не прервали труд хрониста. Вполне вероятно, что в эту ареталогическую летопись включались и некоторые сведения о посещенных Аполлонием странах, и тут уж многое записывалось с чужих слов. Остается добавить, что записи велись достаточно безграмотно, после смерти их автора никаким спросом не пользовались, плесневея на чердаке в каком-то сирийском захолустье, пока владелец чердака справедливо не решил, что их место в императорском дворце. Для Юлии Домны такого рода низовая литература не была ни скучна, ни одиозна: у себя в Эмесе она не могла не сталкиваться с письменной и устной ареталогией, да и об Аполлонии, конечно, слыхала, потому что на греческом Востоке его еще не совсем забыли[483]. Однако с эстетической точки зрения записки Дамида были для нее неприемлемы: безграмотные по стилю и однообразные по композиции, они никак не соответствовали никаким литературным и жанровым нормам и представлялись скорее фактологической заготовкой для книги, нежели самой книгой. Поэтому Юлия и предложила опытному софисту Филострату составить на основании этой ареталогической хроники биографию Аполлония. Здесь пора сказать несколько слов о самом жанре биографии[484].
Самой яркой особенностью современного восприятия этого жанра представляется немотивированное употребление термина «биография» (или «жизнеописание»), ретроспективно навязываемое античным авторам. Так, известная фраза Плутарха: ούτε γάρ ιστορίας γράφομεν, αλλά βίους («Александр», I) — обычно переводится: «Мы пишем не историю, а жизнеописания», хотя буквально здесь сказано: «Не сведения мы записываем, но жизни». Неясное словоупотребление редко сочетается со строгостью концепции. Результатом крайней неопределенности, царящей в исследованиях биографического жанра, явился, например, отказ известного филолога А. Диле от целостного описания жанра, коль скоро нам неизвестны его истоки и недоступно его определение[485]. О невозможности установления жанровых границ пишет также С. С. Аверинцев[486]. Между тем рядом со сравнительно новым термином «биография» существует старый и удобный: то, что сейчас называется биографией, по-гречески называлось βίος (по-латыни «vita», по-русски «житие») — жизнь. Это терминологическое уточнение сразу ограничивает круг рассматриваемых текстов теми сочинениями, которые называли «жизнями» сами греки. Жанр «жизней» возник в хорошо изученную эпоху, в IV в. до н. э., когда отжили и отписали свое все великие писатели независимой Греции и была создана нормативная поэтика, наверняка хорошо знакомая первым биографам, — первые биографы были перипатетиками и вряд ли могли не знать сочинений Аристотеля, основоположника перипатетической философии. Можно ли поверить, что эти образованные и компетентные авторы, сами того не заметив, создали новую разновидность литературы, и что биография сама собой выкристаллизовалась из некоего «добиографического» раствора, насыщенного «предбиографическими» формами? Подобные концепции (а они существуют и достаточно многочисленны) ставят под сомнение все, что мы знаем о греческой культуре IV в. и о перипатетиках в частности. Да и вообще история литературы свидетельствует, что жанр рождается (создается, импортируется, изымается из фольклора) в конкретных условиях, имеет конкретного основоположника или основоположников и стойкую норму, сознательное или бессознательное забвение которой означает гибель жанра. Биографический жанр в этом смысле не является исключением: первый биограф — Аристоксен Тарентский — известен, обстоятельства его работы тоже известны. Сопоставив эти общеизвестные данные, попробуем объяснить возникновение в IV в. первых «жизней».
481
О связи «Жизни Аполлония» с ареталогическими сочинениями см.:
482
Ни одна из этих хроник до нас не дошла, но сведения о храмовых архивах достаточно надежны и подкреплены эпиграфическим материалом — благодарственными надписями лиц, получивших от бога исцеление или добрый совет. Подробнее об этом:
484
Подробнее об этом: