Усиленное развитие этики, начавшееся столетием раньше, еще во времена Сократа, не было результатом независимого прогресса философии — те же вопросы, хотя и по-иному, трактовались на сцене, в судебных речах и в исторических сочинениях. Замкнутая община ограничивает сферу дозволенного и сферу возможного: не только соблюдение древних полисных норм, но даже их нарушение дает в сумме не столь уж многочисленные нравственные варианты. Однако развитие античной цивилизации в целом характеризуется последовательным расширением границ, каждый этап которого обычно определяется современной наукой как «кризис», — и каждый такой кризис сопровождается расцветом культуры. Мы уже видели это на примере второй софистики, явившейся на том этапе античной культурной экспансии, когда границы Рима совпали с границами мира. Кризис V—IV вв. до н. э. был ничуть не менее значителен — осуществился переход от полиса (городской общины) к державе (так Афины стали столицей Афинского морского союза, на западе возникла Сицилийская держава Дионисия), затем к недолговечной мировой державе, созданной Александром Македонским, и, наконец, к эллинистическим царствам. Мир сделался широк и многообразен, и ответом на возникавшие в нем нравственные проблемы больше не могли быть басни Эзопа или сентенции семи мудрецов — эту задачу взяли на себя искусство (трагедии) и философия, сначала умозрительная и рефлективная, а затем поставленная Аристотелем на научную (уже в нынешнем смысле) основу, потому что Аристотель первый сделал предварительное изучение и описание фактов необходимой базой любого обобщения. Обобщение не только основывалось на фактах, но и сопровождалось фактами — так, «Поэтика» сопровождается анализом удачных и неудачных трагедий. Соответственно, создание перипатетической этики основывалось на сборе сведений о нравах, т. е. преимущественно анекдотов и сентенций, которые должны были служить иллюстрацией философского обобщения. Тенденция к всеобъемлющему охвату, столь характерная для перипатетической школы вообще, здесь, конечно, сохранялась — казалось бы, отсюда не так уж далеко до жизнеописания, главной структурной единицей которого именно и является анекдот. Однако, «изучение признаков, отражающих душу человека» (Плутарх, «Александр», I), не привело перипатетиков к созданию нового жанра, поскольку это противоречило бы принципам «Поэтики» Аристотеля.
Обращаясь к «Поэтике», можно обнаружить там пассажи, которые на первый взгляд служат едва ли не рекомендациями будущим биографам: таковы гл. VI (о характерных сентенциях) и гл. XV (о последовательности в описании характера). Правда, в гл. IX Аристотель относит еще не существующую биографию к внепоэтической сфере исторического (единичного): «А единичное — это, например, что сделал или претерпел Алкивиад»[487], — но чуть ниже отмечает, что реальность и вымысел одинаково могут быть предметами поэтического воспроизведения, а значит героем может быть и Алкивиад. Однако эти частности не отменяют прямого «запрета на биографию» в гл. VIII: «Сказание бывает едино не тогда, как иные думают, когда оно сосредоточено вокруг одного лица, — потому что с одним лицом может происходить бесконечное множество событий, из которых иные никакого единства не имеют; точно так же и действия одного лица многочисленны и никак не складываются в единое действие. Поэтому, думается, что заблуждаются все поэты, которые сочиняли «Гераклиду», «Фесеиду» и тому подобные поэмы, — они думают, что раз Геракл был один, то и сказание о нем должно быть едино». Итак, жизнь не может лечь в основу сюжета, даже когда эта жизнь Геракла, — повествование, как и трагедия, строится вокруг единого действия (гнева Ахилла, страсти Федры и т. п.). Единственным допустимым типом сюжета (сказания) остается сюжет драматический. Самый факт существования такого культурного феномена, как биографическое предание, — сумма сведений о жизни некоего героя, запечатленная в коллективной памяти носителей культуры, — Аристотель не отрицает, но в литературу он это предание согласен допустить лишь в разъятом на «действия» виде. Стало быть, для последовательного перипатетика анекдоты не обобщаются в жизнеописание. Нормой остаются два вида обобщения, вполне традиционные для родины Софокла и Платона: 1) обобщение в трагическом сюжете, где характер имеет (по Аристотелю) второстепенное значение, 2) обобщение в философском трактате, факультативно иллюстрированном частными случаями[488]. Но, с другой стороны, первым биографом вряд ли мог стать человек, вовсе чуждый школе Аристотеля и не причастный этическим разысканиям перипатетиков, — он не располагал бы обобщаемым в «жизнь» материалом. Нужен был непоследовательный перипатетик, «гость Ликея» — таковым и оказался Аристоксен Тарентский, покинувший ради Афин одну из последних пифагорейских общин Великой Греции[489].
488
В одиночестве находится допустимое, но нетрадиционное философское моделирование — «Характеры» Феофраста, где за определением нравственного качества («скупость — это...») следуют его ситуативные иллюстрации.
489
Полнее всего сведения об Аристоксене собраны в книге: