У столь новаторского приема был, конечно, источник, однако источник этот находился в традиции, хорошо знакомой Аристоксену, но никак не учтенной в «Поэтике». Безуспешность (или чрезмерная успешность) поисков литературного прототипа биографии очевидно может объясняться лишь отсутствием такого прототипа — следовательно, речь должна идти о некоем культурном явлении и вряд ли об индивидуалистических тенденциях эпохи, порой называемых социальным источником биографии[490]. Эти тенденции объясняют мгновенный успех биографического жанра, но не объясняют, почему героями Аристоксенова и многих последующих сборников были преимущественно философы и поэты старого времени, а отнюдь не командиры наемнических отрядов. Между тем существовала культурная традиция, рассматривающая жизнь человека как единое действие и отлично знакомая Аристоксену, — это пифагореизм и пифагорейское жизнестроительство[491].
Жизнестроительство — достаточно распространенный феномен культуры и в общем виде представляет собой организацию человеком собственной жизни по плану, типологически сходному с нормативной поэтикой. Нормативной поэтикой жизнестроительства является индивидуальная норма поведения, совмещенная с общепринятым этикетом или полностью ему противопоставленная, но всегда носящая демонстративный характер, поскольку для жизнестроителя собственная жизнь есть воплощение умозрительной доктрины, воплощение не в фигуральном, а в буквальном смысле слова, потому что концептуальной основой древнейшего европейского жизнестроительства было пифагорейское учение о переселении душ — метемпсихоз. Метемпсихоз есть воплощение бессмертной и вечной, т. е. вневременной души в бесконечном ряде конечных жизненных циклов. Таким образом, пифагорейская концепция жизни включала в себя даже нечто вроде понятия «биографического сборника» — памяти о прежних воплощениях, даруемой богами истинным мудрецам и воспринимаемой как желанная награда. Подробнее о пифагорейской этике будет сказано ниже, а сейчас достаточно отметить, что биографическая традиция возникла только в тех культурах, в мифологии которых содержится концепция метемпсихоза, т. е. в культурах индийской и — опосредованно (через распространившийся из Индии буддизм) — китайской. Пифагорейское учение о метемпсихозе также зачастую возводилось к индийскому источнику, что видно, в частности, по книге Филострата. Проверке такого предположения пока мешает недостаток сведений о древних пифагорейцах и их контактах с Востоком.
Следовательно Аристоксенов сборник можно определить как пифагорейское оформление перипатетического материала. В своей «философской» части сборник этот преследовал, без сомненья, и сопоставительную цель: судя по сохранившимся отрывкам, жизни Пифагора и Архита были хвалебными, а жизни Сократа и Платона едва ли не разоблачительными. Новорожденный жанр, сочетающий свойства «истории» и «поэзии» (в терминологии Аристотеля), имел поучительно-развлекательное назначение, уподобляясь в этом смысле ученым поэмам, которые Аристотель литературой не считал («Поэтика», I), но которые, тем не менее, осознавались в качестве таковой. Биография была наиболее доступным видом этического обобщения и для читателя, всегда предпочитающего познание через конкретный пример, и — что весьма существенно — для тех, кто должен был удовлетворить читательский спрос, поскольку сочинить трагедию (даже плохую) чрезвычайно трудно, а составить биографический сборник (особенно посредственный) сравнительно легко. Распространенность и устойчивость жанра прямо пропорциональны его воспроизводимости, а воспроизводство биографического жанра было упрощено до предела — отсюда его сверхъестественная стабильность.
«Аристоксеновой нормой» был, как сказано, биографический сборник, что может быть признано одной из специфических особенностей жанра: каждый индивидуальный этикет находится в сравнительном ряду других этикетов[492]. Эллинистические биографы следовали этой норме, составляя своды жизнеописаний философов и поэтов, или более специальные — например Гермипп написал «Жизни мужей, перешедших от любомудрия к тирании или династическому владычеству». Так обстояло дело и в римские времена, когда рядом с биографией философской расцвела политическая, так продолжалось и в средние века, когда жития святых объединялись в сборники. Филострату были известны многие сборники «жизней», да и сам он уже на старости лет написал «Жизни софистов»: только сохранившиеся книги включают около шестидесяти биографий: от древних софистов, собеседников Сократа — Горгий, Протагор, Гиппий, Продик — до уже упоминавшегося Антипатра, учителя Филострата. Объем подобных сборников диктовался только их тематикой, и чем неопределеннее была тематика, тем неопределеннее оказывался объем: у Светония он определяется строго — количеством цезарей, у Диогена Лаэртского нестрого — чем больше вспомнится философов, тем лучше, а у Плутарха настолько нестрого, что его принципы выбора героев сами по себе служат предметом исследования. При такой количественной вольности появлялись, конечно, и одиночные биографии, но было их немного и писались они по частным поводам: так, Тацит описал жизнь своего тестя Агриколы, Лукиан сочинил разоблачительное жизнеописание своего современника лжепророка Александра и т. д. Однако эти и другие авторы не были биографами, так что одиночные жизнеописания оставались не только на периферии жанра, но и на периферии творчества своих создателей. Филострат, судя по жизнеописаниям софистов, по собственным своим склонностям был традиционным биографом и тяготел к сборнику, но императрица Юлия заказала ему сделать из записок Дамида именно немодную одиночную биографию, да притом, разумеется, пространную. На какие же образцы мог ориентироваться сочинитель и имелись ли они у него вообще? И положительный и отрицательный ответы на этот вопрос будут неверны.
490
См., напр.:
491
О связи жизнеописаний Аристоксена с пифагорейской ареталогией вскользь упоминает и С. С. Аверинцев (указ, соч. с. 162).
492
О сравнительной функции сборника см.: