Одиночные биографии не бывали такими короткими, как биографии из сборников «познавательного» типа, но все же не были пространнее подробных жизнеописаний, предпочитавшихся, например, Плутархом и Светонием. Если бы Филострат вполне оставался в рамках биографической традиции, то хвалебная «Жизнь Аполлония» должна была быть в несколько раз короче книги, которую сейчас держит в руках читатель. Относительная краткость — жанровый признак биографии, потому что эта краткость позволяет объединять биографии в удобочитаемые сборники. Одиночная биография наследовала этот признак, да притом, создаваясь к случаю, приобретала некоторые характеристики похвальной или разоблачительной речи, а такая речь тоже не бывает слишком пространной. Однако небольшое сочинение явно не устраивало Юлию: вряд ли она, уже увлеченная хроникой Дамида, желала получить вместо нее нечто меньшее, а не нечто большее. Даже если Филострат и мог кое-где сократить записки Дамида, чтобы умерить их однообразие — например, объединить несколько сходных подвигов или вычеркнуть какие-то не слишком значительные пророчества и исцеления, — то добавить ему следовало гораздо больше. Жизнеописание Аполлония должно было стать не просто биографией, но биографией салонной: Филострату предстояло развлекать и поучать кружок императрицы деяниями тианийца в течение многих вечеров, между тем как для обычной биографии хватило бы и одного вечера. Всякий софист был не только создателем, но также и исполнителем своих произведений: он сочинял, затем сам же читал (порой разыгрывая в лицах), во всяком случае один раз, а чаще многократно, а уж потом, стяжав успех у слушателей, публиковал свое произведение. Высоко ценился также и дар литературной импровизации: Филострат хвалит за это Диона (V, 37), но наверняка и сам умел импровизировать. Конечно, материал был собран заранее, но вряд ли перед каждым чтением у императрицы этот материал подвергался письменной литературной обработке. Разумеется, в конце концов в руках Филострата оказалась рассказанная им книга, потому что стенографы и переписчики честно делали свою привычную работу (личный стенограф был даже у Аполлония Тианского), но непохоже, чтобы Филострат слишком тщательно правил запись своего устного повествования, да это и понятно. Дело было сделано, августейшая заказчица явно осталась довольна, что обеспечивало книге дальнейший успех, а собственные вкусы автора обращали его к другим литературным формам, так что у него не оказывалось серьезного повода тратить силы на совершенствование пространного и уже оплаченного сочинения[493].
Устная повествовательная литература — распространенное историко-культурное явление, но многие ее сокровища потеряны для нас безвозвратно (например проза Дельвига), некоторые зафиксированы слушателями (например «Уединенный домик на Васильевском острове» Пушкина, воспроизведенный по памяти Титовым), а некоторые записаны самими создателями — так знаменитая «Рукопись, найденная в Сарагосе» представляет собой авторскую фиксацию ежевечерних рассказов Яна Потоцкого, чьей единственной слушательницей была больная жена. Представляется, что судьба «Жизни Аполлония» более всего напоминает судьбу «Рукописи»: в обоих случаях авторы имели какие-то подготовительные материалы (наброски очередной главы), в обоих случаях не отказывались от письменной фиксации (как Дельвиг) или от авторства (как Пушкин), но так или иначе содействовали публикации своего сочинения. Однако известно, что Потоцкий не только сам сочинил, но и сам записал свою книгу, а вот касательно Филострата мы уже позволили себе в этом усомниться. Предлагаемый читателю перевод в стилистическом отношении довольно однообразен, что объясняется прежде всего естественной бедностью переводческого языка — филологическая добросовестность переводчика никогда не может стать вровень с природной одаренностью автора. И все-таки можно надеяться, что даже в переводе заметно, как неровен и неоднороден текст. Суховатые географические описания кажутся скопированными с чужих сочинений, да к тому же не всегда внимательно: таков, например, бессвязный рассказ о нильских порогах (VI, 23—26), чуть проясненный в переводе, но от этого не ставший более содержательным, или рассказ о пророческих подземельях Трофония (VIII, 19), где речь идет о какой-то из двух Локрид, но о какой именно — неизвестно. Встречаются непоследовательности в отзывах о некоторых исторических лицах, возможные только в случае, когда автор не перечитал свою же книгу. Примеры этой удивительной для опытного литератора неаккуратности и столь же удивительного стилистического разнобоя привлекают внимание не меньше, чем обилие в тексте выражений, вроде «по-моему», «я полагаю», «мне удалось выяснить» и даже «а вот у нас на Лемносе», — не все античные авторы вполне исключали себя из повествования, но непрестанно врываться в рассказ с собственными рассуждениями, пояснениями и воспоминаниями не полагалось, а вот когда рассказ устный, то подобные отступления вполне естественны, как естественны и разговорные обороты, по возможности отраженные в переводе. Итак. Филострат просто рассказывал, сообразуясь лишь с основным планом повествования, но вряд ли всегда уча наизусть свой будущий рассказ, что было в обычае у софистов, а потом, судя по всему, ничего не стал сверять, редактировать и тем более дописывать, так что «Жизнь Аполлония» просто оказалась стенограммой серии литературных вечеров.
493
Филострат говорит о заказе Юлии, однако традиционное посвящение, обычно предпосылавшееся книге в подобных случаях, «Жизни Аполлония» не предпослано. Это дало повод для гипотезы, что Юлия умерла прежде, чем Филострат дописал свою книгу, так и не читав произведения, вдохновительницей которого была
Однако такая точка зрения не представляется обоснованной. Гораздо вероятнее, что — если посвящение Юлии и вправду всегда отсутствовало — между вечерними рассказами в салоне императрицы и публикацией стенограммы был некоторый временной интервал и что публиковался авторский, а не императорский экземпляр стенограммы, поскольку императорский, вероятно, открывался даже не посвящением, а хвалебной речью в честь Юлии — покровительницы философии. Да и самое предположение, будто императрица годами ждала книги своего протеже, чтобы потом наконец-то прочитать ее всю подряд собственными глазами, не согласуется с имеющимися у нас сведениями о читательской практике античности.