При таких обстоятельствах отступление от книжной биографической традиции было неизбежно. Рассказывать о жизни Аполлония следовало не только пространно, но и занимательно, а занимательность, по мнению Юлии Домны, очевидно предполагала изобилие диковинного и чудесного — не зря для императрицы побудительным мотивом заказа сделались записки Дамида. Филострат был щедр: он повествовал и о подвигах Аполлония, и о дальних странах, и о слонах, и сказочном звере мартихоре, и о премудрых брахманах, и о добродетельном царе Фраоте — все это втискивалось в рамки биографии, которая таким образом пухла и постепенно отклонялась от старой Аристоксеновой нормы. В жизнеописаниях, вне зависимости от их объема, соблюдалось основное требование Аристотелевой «Поэтики» — единство. Иными словами, биограф мог написать о каком-нибудь Эмпедокле или Нероне несколько страниц или несколько десятков страниц, но не должен был выходить за пределы избранной темы. Эмпедокл покончил с собой, бросившись в Этну, однако его биографы не описывают Этну, не рассуждают, часто ли бывают извержения, и не передают, что по этому поводу говорят сицилийцы, — все это не имеет ни малейшего отношения к «признакам, изображающим душу» Эмпедокла. Но охотился ли Аполлоний на змей, у которых в черепе спрятан самоцвет? Собирал ли он с помощью обезьян урожай перца? Работал ли он по слоновой кости? Нет, он просто проходил по Индии, желая добраться до обители мудрецов — мимо змееловов, и обезьян, и слонов, а Филострат подробно повествует обо всем, да заодно пересказывает отрывки из сочинений Юбы и рассуждает о слоновых бивнях, потому что все это занимательно и поучительно для слушателей, готовых отвлечься от жизнеописания Аполлония, чтобы узнать, как одеваются и на кого охотятся в Индии. Недаром византийский эрудит Фотий, конспектируя книгу Филострата для своей «Библиотеки», начинает конспект с вавилонских достопримечательностей, совершенно опуская рассказ о происхождении и юности героя, — в этой биографии оказалось столько небиографических сведений, что Фотий смог пренебречь собственно биографией, хотя обычно хорошо чувствовал жанровую специфику (так, его конспекты приключенческих романов вполне соответствуют требованиям современных дайджестов). То, что в данном случае Филострат отступает от ученой биографической традиции, совершенно ясно, но это отступление новостью не было, потому что уже имелся весьма яркий образец такого расцвеченного жизнеописания — знаменитая «Александрия» Псевдо-Каллисфена.
Об «Александрии» и ее бесчисленных разноязычных изводах и вариантах написано очень много[494], и тут достаточно отметить лишь те особенности этой книги, которые сближают ее с произведением Филострата. Прежде всего «Александрия» тоже является биографией — созданная неизвестным автором или авторами в самом начале моды на жизнеописание, она описывает жизнь Александра Великого от рождения до смерти. Повествование насыщено сказочными мотивами, но, подобно ученой биографии, претендует на историческую достоверность; кое в чем оно и вправду достоверно, кое в чем имитирует исторический стиль, да к тому же приписано Каллисфену, вполне реальному спутнику и историографу Александра, т. е. претендует и на документальность. Однако не только подвиги Александра привлекали всеобщее любопытство, любопытно было узнать еще и о диковинных землях и племенах, до той поры известных разве что понаслышке. «Александрия» удовлетворила и этот читательский спрос, выплеснувшись за рамки жизнеописания и включив в себя географические, этнографические и прочие экскурсы, — тоже, разумеется, претендующие на достоверность. Успех этого сочинения был огромен, но то был успех массовый, «низовой». В ученой среде «Александрия» успехом не пользовалась и для школьных надобностей не переписывалась (потому-то у нее столько версий и изводов, немыслимых для признанной классики), а увлекались Псевдо-Каллисфеном в той же самой полуобразованной среде, в которой циркулировали и претендующие на достоверность ареталогические хроники вроде записок Дамида. Юлия Домна была из этой среды, так что для нее пространное занимательное жизнеописание по образцу «Александрии» было желательно и приемлемо. Но Филострату низовая литература этого типа была в сущности чужда — софист и сын софиста, он был воспитан прежде всего на школьной классике. Между тем выходило, что, возвышая неуклюжие записки Дамида до уровня изящной словесности и так исполняя свою декларированную программу, он вынужден был отступать от норм этой самой изящной словесности, круговым путем возвращаясь все к той же низовой литературе.
494
Подробный свод сведений в книге: