Рассмотрим это на примере Вардана, весьма характерного условно-исторического персонажа. Вардан Филострата сохраняет кое-какие признаки реального Вардана: принадлежность к династии Аршакидов и, соответственно, мидийское происхождение, имя родственника, живущего у римлян. Кое-какие черты Вардана (прежде всего длительное царствование, прерванное междоусобной войной) сближают его с Артабаном, правившим ранее и потому более подходящим в гостеприимцы Аполлонию. Все это могло бы быть признано основанием для того, чтобы считать литературного Вардана обобщенным образом парфянского царя, но даже такая степень обобщенности для Филострата слишком конкретна — поэтому Вардан ни разу не назван парфянским царем и царствует он не в Парфии, а в условном восточном государстве, сохраняющем многие черты Персидской державы времен греко-персидских войн. Тогда не удивительно, что резиденцией этого условного монарха оказывается город, знаменитый своим былым великолепием, но более не существующий, не столица, а образ столицы. От такого условно-исторического Вардана легко перейти к псевдо-историческому Фраоту и вовсе сказочному Иарху — никакого повествовательного диссонанса не возникнет. С другой стороны, реальные исторические деятели, помещенные в этот условно-исторический контекст, утрачивают свою реальность и делаются условными персонажами даже тогда, когда никаких расхождений с действительной историей Филострат не допускает. Точнее всего определить его отношение к истории как отношение к некоторому набору уместных цитат: Фраот вымышлен, Нерон «процитирован» (причем источник цитаты намеренно опознаваем), но в единой системе повествования эти персонажи противопоставлены не по признаку исторической достоверности, а только по нравственной их противоположности. Так, в «Александрии» реальный Дарий, условный Нектанеб и сказочные гимнософисты в равной степени претендуют на историческую достоверность и в результате в равной степени ее теряют. Этим лишний раз подтверждается уже упоминавшееся мнение Аристотеля о доминировании сюжета над материалом: безразлично, чем вдохновляется сочинитель — мифом, историей или собственным воображением, — в едином и складном сказании перемелется все.
Все вышеизложенное вызывает естественный вопрос: можно ли вообще причислять книгу Филострата к жизнеописаниям, если автор в столь малой степени заботился об исторической достоверности своего сочинения? Определенного ответа на этот вопрос дать нельзя[497], потому что биографический жанр в целом тяготеет к использованию исторически достоверного материала, но в равной мере тяготеет и к поэтическому единству в изображении характера. Выше отмечалось, что биография со своей двойственной научно-художественной природой оказалась посредующим звеном в Аристотелевом делении словесности на историю и поэзию. Отсюда два основных требования к биографии: сюжетное единство жизни (поэтическая норма) и историческая достоверность героя (историческая норма). Самотождественность жанра обеспечивается поэтической нормой, реальность описываемой жизни служит опознавательным признаком жанра, но понимается весьма вольно: так, в «Сравнительные жизнеописания» Плутарха включены биографии Тесея и Ромула, героев не исторического, а мифологического предания, — и все-таки это признанные биографии. Изобилие не вполне достоверных и вполне недостоверных жизней легендарных мудрецов, вроде Пифагора, а то и Абариса, показывает, что историческая достоверность была для биографов скорее желательной, чем обязательной — обязательной была только претензия на достоверность. Изображая жизнь исторически реального Аполлония от рождения до смерти, Филострат тем самым остается в рамках жанра. К тому же, подобно биографам-компиляторам вроде Диогена Лаэртского, ставившим перед собою преимущественно научные задачи, Филострат постоянно подкрепляет свой рассказ ссылками на источники (записи Дамида, книга Максима, письма самого Аполлония и т. д.), да и познавательные экскурсы, нарушающие единство жизнеописания, претендуют на точность, отчасти уравновешивая рассмотренный выше условный историзм, — иными словами, Филострат достаточно правдив, чтобы, несмотря ни на что, именоваться биографом, хотя признание этого факта не означает, что его книгой можно пользоваться как историческим документом. Задачей Филострата было оправдать и прославить Аполлония Тианского[498], и эту задачу он исполнил — Аполлоний превратился в одного из наиболее почитаемых героев поздней античности. Посмертный успех Аполлония обеспечил успехом и ту литературную форму, в которой было рассказано о мудром тианийце, т. е. (в нынешних терминах) биографию романизованную.
497
Впрочем, некоторые исследователи совершенно отрицают какой бы то ни было историзм Филострата: так, Э. Мейер называет «Жизнь Аполлония» греческой версией похождений Гулливера (
498
Подробнее об этом: