Рядом со школьной риторикой всегда продолжала существовать судебная — знаменитые декламаторы и безвестные адвокаты получали одинаковое образование и одинаково именовались риторами. Школьное красноречие возникло для обслуживания красноречия практического, так что мы вправе говорить о красноречии вообще, о некоторых общих его правилах, общезначимых образцах и даже общей теории, более того, мы вправе говорить о вторичности школьного красноречия относительно красноречия делового. Но вторичность свойственна всякому искусству, возникающему для обслуживания тех или иных практических (культовых, бытовых, военных) потребностей, а затем совершенно или почти совершенно эмансипирующемуся от первоначального своего назначения. Риторика возникла для обслуживания социальных потребностей демократического общества, но постепенно (продолжая обслуживать некоторые социальные институты) стала эмансипироваться, а в первые два века Империи процесс этой эмансипации завершался — в терминах своего же теоретика Аристотеля риторика сделалась поэзией, т. е. (на сегодняшнем языке) художественной литературой.
Деля словесность на историю и поэзию, Аристотель главным признаком поэзии называет изображение возможного («Поэтика», IX). Характерная для поздней риторики отвлеченность и обобщенность[500] могут быть интерпретированы как демонстративная условность — своего рода декларация поэтической независимости. Задача декламатора — «говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости», оставаясь сочинителем даже тогда, когда он говорит о действительно бывшем («Поэтика», IX), пользуясь «голыми словами» («Поэтика», I)[501], подражая всеми перечисленными в «Поэтике» (гл. II) способами, т. е. ведя повествование как бы со стороны, или оставаясь самим собой, или говоря от лица героя (героев), разнообразие которых ограничивается не житейской (исторической) реальностью, но лишь вероятностью. Игровые задачи школьной риторики привели ее к тому образному моделированию действительности, которое и является основной задачей литературы.
Однако общая архаизаторская тенденция второй софистики, с ее ориентацией на классические образцы, с ее культурной программой «эллинского возрождения» и естественно вытекающей отсюда тенденцией выдавать новое за старое, препятствовала самосознанию нового: риторы не только подражали стилю Платона и Демосфена, избегая «испорченного» (т. е. успевшего измениться) языка своего времени, но избегали также и сюжетной злободневности, по возможности выбирая предметы для своих декламаций среди традиционных тем — эта (вообще свойственная античности) маскировка под древность, обычно именуемая консервативной фикцией, позволяла культуре эволюционировать, не утрачивая самотождественности. Филострат был достаточно типичным представителем второй софистики: он не был чужд языковому аттикизму, он обильно цитировал классических поэтов, он постоянно обращался к мифам и вспоминал философов — и все-таки он был смелее большинства своих современников и не стеснялся быть новее Протагора. Из древних софистов ему (судя по сохранившемуся письму к Юлии Домне) был особенно симпатичен Горгий — самый экстравагантный, самый парадоксальный, но и самый изысканный из первых учителей словесной науки, притом настоящий профессионал, забросивший все свои государственные обязанности ради платного преподавания. Стилистический аттикизм Филострата был умеренным — он и Аполлония хвалит за не слишком ретивое следование аттической норме, полагая неверным мерить красоту слога только аттической мерой (I, 17). Поздние жизнеописания софистов достаточно очевидно демонстрируют культурную позицию Филострата: древнее не было для него предпочтительнее нового, литераторы не делились на «классических» (образцовых) и «вторичных» (оцениваемых по точности воспроизведения образца). Для Филострата был важен прежде всего литературный профессионализм, который он культивировал и в собственном творчестве. В молодые годы среди доброжелательных и высокопоставленных слушателей этот профессионализм мог проявляться в форме своеобразного риторического щегольства: в жизнеописании Аполлония Филострат показал свое владение всеми тонкостями словесного искусства.
500
501
Под «голыми словами» Аристотель подразумевает метрически неорганизованную речь без музыкального сопровождения, т. е. прозу.