Рационалистическая версия легенды получила развитие у Аристоксена, который сопроводил жизнеописание Пифагора очерком быта и нравов пифагорейской общины. Если в качестве первого биографа Аристоксен осмыслял перипатетический материал в пифагорейском духе, то здесь он рационализировал пифагорейский материал в перипатетическом духе. Характерно, что именно у Аристоксена не вполне объясненный мотив переезда из Ионии в Кротон исчезает: Аристоксенов Пифагор — этруск, стало быть, прирожденный италиец (Диоген, VIII, 1, 1). Пифагорейский аскетизм у Аристоксена ограничен, и даже легендарное вегетарьянство отрицается: Пифагор дозволяет в пищу всех животных, кроме пахотных быков и баранов (там же, 20). В целом аристоксеново описание было, конечно, панегирическим, но восхвалял Аристоксен не божественного мудреца, а истинного любомудра, основоположника умозрительной философии, изобретателя мер и весов и, наконец, жертву плагиатора Платона. Учение о метемпсихозе у Аристоксена упоминалось, но становилось частью целостной философской теории. Эта рационализированная версия была поддержана другом Аристоксена Дикеархом, затем историком Тимеем и, наконец, многими эллинистическими биографами (Неанфом, Сатиром, Гермиппом), причем Гермипп рационализировал предание о нисхождении в преисподнюю до такой степени, что Пифагор оказался у него обманщиком (Диоген, VIII, 1, 41).
Кроме перечисленных авторов, о Пифагоре писали и другие — писали много, потому что жизнь Пифагора была для греческого образованного общества жизнью первого и, соответственно, образцового философа, а для общества необразованного — земным воплощением бога[511]. Ученая версия пифагореизма не выходила за пределы книжной и школьной культуры, баснословная версия поддерживалась не только ареталогическими сочинениями вроде «Абариса», но и бродячими чудотворцами, объявлявшими себя преемниками Пифагора, хотя уже и не принадлежавшими ни к какой конкретной общине. Об этих странствующих пифагорейцах известно сравнительно мало, и мы не знаем, насколько реален был для них авторитет Пифагора и не был ли он просто своеобразной рекламой обычного знахарства, а то и жульничества. Пифагорейская теория и пифагорейская практика совершенно разошлись. Элементы теории были усвоены другими философскими системами, а если излагались отдельно, то в ряду других учений, так что философы-пифагорейцы не отличались от прочих людей — таким был, например, первый учитель Аполлония Евксен, которого Филострат сравнивал с говорящей птицей (I, 7). Элементы пифагорейской практики были усвоены низовой культурой и стали предметом насмешек, имевших давнюю и прочную традицию — от древних комедиографов и до Лукиана. Читатель, конечно, уже заметил, что в течение всей своей жизни Аполлоний часто встречался с неприязненным отношением именно людей образованных — и тут Филострат вполне точен, потому что эту неприязнь разделяли и его ученые современники.
Исторический Аполлоний был странствующим пифагорейцем. Его пророчества и исцеления явно пользовались известностью гораздо более широкой, чем у других современных ему бродячих чудотворцев, а потому и репутация его была двойственной: те, кто не верил в его чудеса, считали его удачливым шарлатаном, а те, кто верил — порой пророком, но порой и колдуном. Лукиан, живший поколением раньше Филострата, в своем памфлете против другого пифагорейского пророка пишет, что тот научился своему ремеслу от некоего уроженца Тианы, близкого к Аполлонию, и добавляет: «Сам видишь, из какой школы вылупился этот мой герой» («Александр, или Лжепророк», 5) — даже отдаленная связь с Аполлонием для Лукиана и круга его читателей была компрометирующей. Репутация колдуна была не лучше репутации жулика и точно так же не согласовывалась с амбициями пифагорейца, потому что свойственная античному обществу в целом религиозная терпимость не распространялась на колдунов: так, Август воспрещал заниматься астрологией и жег звездочетные книги, Тиберию случалось даже казнить бродячих чародеев, да и предъявленное Аполлонию обвинение в колдовстве звучит вполне правдоподобно — обвинения в наведении порчи не были редкостью ни в римской, ни в греческой судебной практике.
511
Большая часть античных биографий Пифагора, конечно, утеряна, однако сведения о них сохранились в трудах Диогена Лаэртского и Порфирия, недавно изданных на русском языке (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979).