Однако античное отношение к колдовству значительно отличалось от более привычного для нас средневекового отношения ко всем видам магии и ворожбы, когда любая культовая практика, не получившая церковной санкции, в принципе могла рассматриваться как наказуемое чародейство. Для язычества, сообразующегося почти исключительно с «отеческими обычаями» и не имеющего определенных мифологических или обрядовых догм, столь простое разделение было невозможно: воспрещалась и преследовалась только практика, имеющая противозаконные цели, использующая противозаконные средства, или препятствующая исполнению обязательных государственных культов. Так, например, всякого рода приворотные зелья и прочая любовная ворожба были распространены чрезвычайно широко и особому осуждению не подвергались, но если целью такой ворожбы оказывалась денежная корысть (как в известном случае с Апулеем), то это уже был повод для обвинения. Соответственно, всякое действие в принципе могло квалифицироваться по-разному: так, гадание по внутренностям жертвы могло быть желательным официальным священнодействием (если гадал жрец) или ненаказуемым частным предприятием (если это было, например, гадание об успехе сватовства), а могло быть государственным преступлением (если внутренности были человеческие, если гадали о священной особе императора, если гадали в запрещенный для жертвоприношений день и т. п.). Отсюда известная зыбкость античных понятий о колдунах, к которым порой причислялись все вообще знахари, звездочеты, жрецы варварских богов и члены экстравагантных религиозных коллегий. Твердого представления о том, где находится граница, отделяющая недозволенные способы общения со сверхъестественным от дозволенных не было даже у римских администраторов: трудно сказать, сознавал ли Септимий Север, выбирая в жены Юлию и в приданое царство, что его могут потащить в суд за колдовство с корыстными намерениями, но вернее всего он этого не сознавал, иначе нам бы не были известны подробности его женитьбы. Однако там, где нет твердых понятий, неизбежно возникают хотя бы ходячие представления, и ходячие представления о колдунах и колдовстве в античную эпоху все-таки существовали.
Колдуном (гоэтом) мог быть признан любой астролог, некромант, заклинатель или другой чародей, сумевший проявить магические способности, но заработавший дурную славу. Гоэт в отличие от прочих тауматургов (чудотворцев), среди которых числили и самого Пифагора, считался состоящим в общении не с богами, а со злыми демонами. От этих опасных божеств полагалось отделываться умилостивительными жертвами, имела их по возможности не называть и от излюбленных их мест держаться подальше — так вели себя все добрые люди, включая и добрых чародеев, которые могли никаких духов не бояться, но злых демонов во всяком случае избегали, а то и изгоняли, за что удостаивались особенных почестей. Не то колдун. Как и всякий чародей, он умел заставить злых демонов повиноваться себе, но не изгонял их, а заставлял служить и таким образом достигал всяческого благополучия, причем способ его достижения обязательно сопровождался преступными деяниями, потому что злые демоны требовали за свою службу чудовищной платы — прежде всего человечины. Да и желания гоэта обычно были противозаконны: чаще всего он представлялся стяжателем, развратником, властолюбцем и даже людоедом. При этом, разумеется, всякий поэт занимался колдовством втайне, а перед окружающими старался выглядеть заурядным обывателем (так ведут себя в «Золотом осле» Апулея фессалийские ведьмы) или благочестивым тауматургом (таким, по мнению многих, прикидывался Аполлоний). Главным средоточием колдовства в античном мире считалась Фессалия, но репутация Каппадокии была не лучше — каппадокийцы славились злобой и вероломством, их жрецы ходили по горящим углям босиком, а колдовство в этой полуварварской стране было делом обычным, так что каппадокийское происхождение Аполлония могло быть дополнительным подтверждением его порочности.
По книге Филострата видно, что подозрение в колдовстве сопровождало Аполлония всю жизнь, да и после смерти. Филострат оправдывает своего героя всеми возможными способами: Аполлоний не только не был в связи со злыми демонами, но боролся с ними (исцелял бесноватых, изгнал обольщавшую Мениппа эмпусу, победил в Эфесе чуму); Аполлоний был приверженцем древних эллинских правил и уставов, которые не только соблюдал, но и восстанавливал; Аполлоний был бескорыстен и, наконец, Аполлоний имел весьма мало общего с Каппадокией и даже говорил без всякого каппадокийского акцепта. Однако повествование Филострата, как уже отмечалось, не всегда последовательно — рассказчику случалось оговариваться, а случалось и проговариваться. Так, рассказывая о беседах Аполлония с Иархом, Филострат сообщает, что на основании этих бесед Аполлоний написал книгу о волхвовании по звездам и еще одну книгу о жертвоприношениях, которую и сам Филострат видел в храмах и частных домах, «а написана она величавым слогом, в косм слышится отзвук речей Аполлония, — это на случай, если бы кто-нибудь вздумал ее перевести» (III, 41). Иными словами, книга написана не по-гречески, хотя даже с индусами Аполлоний якобы разговаривал на этом языке, а если не по-гречески, то, стало быть, по-каппадокийски или (что менее вероятно) по-сирийски — но так или иначе на «варварском» наречии, которое для Аполлония почему-то оказалось удобнее его чистого аттического диалекта, восхваляемого в начале биографии (I, 7). Видимо, исторический Аполлоний был гораздо менее эллином, чем того желает Филострат: Тиана была практически единственным сравнительно крупным городом гористой сельской Каппадокии, в соседнем городке с варварским именем Кастабалы стоял храм той самой Артемиды Перасийской, чьи жрецы ходили босиком по огню, — греческое влияние, конечно, проникало в эту азиатскую глушь, но все-таки Тиана оставалась каппадокийским городом, и Филострат, возводя род Аполлония к первопоселенцам, делает своему герою довольно двусмысленный комплимент, хотя трудно сказать, кем был Аполлоний, — эллинизированным городским варваром или «одичавшим» эллином[512].
512
Сохранившийся весьма сомнительный скульптурный портрет Аполлония не может помочь решению этого вопроса (даже если это вправду портрет Аполлония) — антропологические отличия каппадокийцев от греков были столь незначительны, что в приукрашенном изображении престарелого мудреца отразиться не могли.