Империю вплоть до западных ее границ наводняли не слишком грамотные азиатские чародеи, пользовавшиеся большим или меньшим успехом, волхвовавшие, исцелявшие, проповедовавшие, — казалось бы, Аполлонию суждено было смешаться с этой толпой. Но он не смешался.
По всей видимости, он все же получил некоторые начатки греческого образования — разумеется, не в Тиане, а где-то по соседству, вероятнее всего в одном из киликийских городов (тут можно доверять Филострату). Тогда же он мог узнать о Пифагоре и пифагорейцах и избрать тот жизненный путь, который принес ему сначала сомнительную известность, а затем немеркнущую славу.
Совершенно очевидно, что школьный (рационализированный) пифагореизм не заинтересовал Аполлония: умозрительная философия не привлекала, да и вряд ли могла привлечь молодого провинциала, едва вкусившего эллинской науки. Зато его определенно привлекла и увлекла пифагорейская практика, которая отчасти описывалась в сочинениях типа Гераклидова «Абариса», отчасти реализовалась в поведении бродячих чудотворцев, отчасти иллюстрировала разнообразные этические учения, которые преподавались и проповедовались в сравнительно доступной форме. Среди всего этого, разумеется, наиболее привлекателен был образ самого Пифагора, великого мудреца и великого чудотворца, зачинателя «пифагорейской жизни», которую и избрал для себя Аполлоний, почти ничего о ней не зная, как не знаем и мы. Действительно, даже Платон, еще заставший в Италии настоящих пифагорейцев, хотя и пишет об особом пифагорейском образе жизни и о том, что пифагорейцы зримо отличаются от всех прочих людей («Государство», 600b), однако же не объясняет, в чем это отличие: во всяком случае, столь знаменитое пифагорейское воздержание от животной пищи и одежды и от кровавых жертвоприношений он считает отличительной особенностью не пифагорейцев, а орфиков («Законы», 782 с). Конечно, вегетарьянские правила могли быть общими и у орфиков, и у пифагорейцев, да и вообще такого рода запреты в древности не были редкостью, однако это означает, что пифагорейцы отличались от всех прочих людей чем-то другим. Притом и вегетарьянство их не бесспорно, как и воздержание от кровавых жертвоприношений: у Диогена Лаэртского сохранились свидетельства о том, что некоторые животные все-таки дозволялись Пифагором в жертву и в пищу (VIII, 1, 20). Тот же Диоген, перечисляя пифагорейские правила частного характера («ласточек под крышей не держать, горшком на золе следа не оставлять» и т. п.), пишет, что пифагорейцам запрещалось ходить по неторным тропам и помогать взваливать ношу на плечи (там же, 17), но в других источниках эти запреты прямо противоположны — нельзя ходить по торным тропам и помогать сваливать ношу. Возникает несколько парадоксальная ситуация: пифагорейцы отличались от всех людей, а чем именно отличались, известно плохо. И вряд ли молодой провинциал Аполлоний знал это лучше, чем ученый антиквар Диоген.
Однако для того чтобы сделаться истинным пифагорейцем, следовало иметь некий образец для подражания. Для древних пифагорейцев таким образцом была жизнь старших членов общины, но ко времени Аполлония эта живая традиция прервалась — учиться было не у кого. Оставалось начать с начала, т. е. воссоздать пифагорейскую премудрость по ее предположительному восточному первоисточнику. Вряд ли исторический Аполлоний сумел добраться до внутренних областей Индии и побеседовать с настоящими брахманами, от которых якобы — через посредство египтян — усвоил Пифагор основы своего учения. Но совершенно очевидно, что в годы, протекшие между каппадокийской юностью и последующим появлением в Малой Азии в качестве божественного мудреца, Аполлоний где-то путешествовал, возможно, побывал в Парфии, куда доходило индийское влияние, и затем определенно претендовал на то, что проповедует и практикует именно первоначальный неиспорченный пифагореизм, а не его позднюю и ухудшенную модификацию. Эта претензия была ничуть не более основательна, чем едва ли не все такого рода претензии, и для образованного общества все они были малоубедительны.