Указанная зависимость подтверждается текстом самой пространной из дошедших до нас биографий Пифагора — «Жизнью пифагорейской» Ямвлиха. Книга Ямвлиха, написанная столетием позже «Жизни Аполлония Тианского», представляет собой обобщение позднеантичных сведений о Пифагоре и, соответственно, представлений о богоравном мудреце, рассматривавшихся выше на примере книги Филострата. У этих двух жизнеописаний так много общего, что Нильсен в результате их сопоставления по сюжетным мотивам пришел к выводу, что у Филострата и Ямвлиха был общий источник — «Жизнь Пифагора» Аполлония Тианского[530]. Однако при всей основательности сопоставлений Нильсена вряд ли можно считать книги Филострата и Ямвлиха равноправными изводами утерянного сочинения тианийца: это сочинение сделалось авторитетным лишь потому, что было использовано Филостратом и отразилось в «Жизни Аполлония». Более того, вполне вероятно, что литературным образцом Ямвлиху служила именно «Жизнь Аполлония» (других литературных образцов для столь пространной философской биографии просто не существовало), а тогда многие сюжетные совпадения могут объясняться прямым заимствованием у Филострата. То, что Филостратов Аполлоний был основным источником образа идеального мудреца, подтверждается и упоминавшимся трактатом Гиерокла: при всей своей приверженности к пифагорейству, Гиерокл избрал орудием антихристианской полемики не Пифагора, а Аполлония, образ которого был (благодаря Филострату) целостнее и непротиворечивее, а значит, уместнее для кризисной эпохи.
Но культура нуждалась не только в концепции божественного философа — концепция потому и оказалась своевременной, что античности был необходим философ нового типа: живой, а не книжный Аполлоний. Аполлоний был предложен как образец и в этом качестве воспринят, но у образца должны были найтись подражатели — культурные лидеры, воспроизводящие в своем поведении те нормы, которые были сформулированы Филостратом. И эти нормы, действительно, оказались реализованы в социальной практике. Хотя мнение об антихристианской направленности книги Филострата ничуть не более основательно, чем сопоставление Аполлония с Христом, это вовсе не означает, что между сочинением Филострата и распространением христианства нет никакой связи, — связь есть, хотя она не столь прямолинейна, как, например, связь между Аполлонием и Пифагором. Как ни поверхностны рассуждения Гиерокла, нельзя не признать, что они (пусть неадекватно) отражают некое вполне реальное культурное противопоставление.
Само по себе политическое неустройство III в. было опасно не столько для культуры, сколько для государства — античная цивилизация переживала и не такие бури. Но среди всеобщей смуты поднялось и усилилось христианство, противопоставлявшее себя именно тысячелетней античной цивилизации, и к концу столетия, когда государственные дела стали постепенно налаживаться, обнаружилось, что гибель грозит уже не Империи, а цивилизации, которую все более теснит новая религия с ее новыми социальными и культурными стереотипами[531]. Однако новая религия совсем не сразу превратилась в религию большинства[532]. Традиционные культурные ценности продолжали сохранять свою актуальность для весьма значительной части римлян, а стало быть, нуждались в защите. Защитниками этих ценностей стали неоплатоники-теурги (буквально «богоделы»).
Неоплатонизм, как явствует из самого его названия, основывался на учении Платона, но учением этим не ограничивался, тяготея к предельному универсализму. Это философское направление возникло в III в. и было не столько рациональной философией, сколько охранительной идеологией — отсюда преимущественный интерес неоплатоников к богословским проблемам и религиозной практике, а впоследствии и открыто сформулированное разделение философов на «науколюбивых» (φιλομαθείς) и «божественных» (θείοι). Теургия («богоделие») возникла именно из стремления неоплатоников к всеобъемлющей и богодухновенной мудрости, сходной с пророческим одушевлением. Основоположник неоплатонизма Плотин (205—270) был учеником платоника Аммония: юность его совпала с успехом «Жизни Аполлония Тианского» и возрождением престижа реконструированной «пифагорейской жизни». Как ученый Плотин разрабатывал и (по словам все того же Гиерокла) «очищал» платонизм, как практический философ он следовал разнообразным аскетическим правилам, посредством коих мог произвольно впадать в экстаз, «соединяться с вселенским богом», как пишет Порфирий («Жизнь Плотина», 23). Упражнение специфической техники экстаза для последующего «слияния с абсолютом» представляет собой достаточно распространенный культурный феномен: самым ярким примером тут могут быть некоторые виды йоги, но экстатическая практика была знакома и античности, особенно в связи с мистериями — недаром Прокл впоследствии отмечал, что Плотин и его последователи усвоили такой образ жизни, словно посвящались в таинства («Платоновское богословие», I, 1, 5—7)[533]. Для первых неоплатоников экстаз был желательной, но не обязательной целью духовных упражнений: ученик и преемник Плотина Порфирий (233—304) признается, что даже у Плотина это получалось изредка, а ему, Порфирию, удалось лишь однажды. Тем не менее фигура Порфирия весьма значима для раннего неоплатонизма: он написал «Жизнь Пифагора», тем окончательно подтвердив ориентацию неоплатоников на «пифагорейскую жизнь», и он же сочинил трактат против христиан, остававшийся популярным до самого конца античности.
531
533
Неоплатоническое преемство (по счету Афинской академии) таково: Плотин, Порфирий, Ямвлих и Феодор, Плутарх Афинский (возродитель Академии), Сириан, Прокл, Марин, Исидор, Зенодот, Дамаский.