и каковое было им угощение от кочевников на берегу Кофена (6—7)
6. Перевалив через горы, путники вскоре повстречались с людьми, едущими на слонах, — то были обитатели равнин между Кавказом и рекой Кофеном, дикие хозяева слоновых стад, хотя порой передвигаются они и на верблюдах, ибо для скорого путешествия индусы используют верблюдов, способных пробежать за день тысячу стадиев, ни разу не склонивши колен. Итак, один из индусов, скакавший на таком вот верблюде, приблизясь, спросил проводника, куда направляются чужеземцы, а узнав об их намерениях, тут же известил обо всем остальных кочевников, которые с радостными криками стали зазывать путников подойти поближе, а когда те подошли, угостили их пальмовым вином, пальмовым же медом, и, наконец, мясом только что освежеванных львов и барсов. Приняв все, кроме убоины, Аполлоний с товарищами повернули на восток, держа путь в страну индусов.
7. Когда они полдничали около родника, Дамид протянул Аполлонию чашу упомянутого индийского вина и сказал: «Вот тебе услада, Аполлоний, от Зевса Спасителя, ибо давно ты не пил». Помянув Зевса, он совершил возлияние и добавил: «Надеюсь, ты не отвергнешь этот напиток, как отвергаешь сок лозы». Рассмеявшись, Аполлоний спросил: «Я ведь и от денег отказываюсь, не так ли, Дамид?» — «Клянусь Зевсом, — отвечал тот, — ты не раз уже это доказывал!» — «Стало быть, — продолжал Аполлоний, — мы не прельщаемся монетами, отвергая золото и серебро, хотя и видим, как охочи до денег не только обычные люди, но даже и цари. Ну, а ежели кто-нибудь даст нам вместо серебряной медную, или позолоченную, или фальшивую монету? Уж не принять ли нам ее потому лишь, что прочие в нее не вцепились? Вот у индусов, например, в ходу монеты из самородной и черной меди — и, разумеется, попавши в Индию, всякий должен за все расплачиваться именно такими деньгами. Так что с того? А когда бы давешние добрые кочевники предложили нам еще и денег, разве ты, Дамид, видя, как я отказываюсь, стал бы меня наставлять и поучать, объясняя, что деньги — это монеты, отчеканенные римлянами или мидийским царем, а тут-де нам дают нечто совершенно иное, изобретенное индусами? Да что ты сам бы обо мне подумал, если бы убедил меня подобными речами? Разве ты не решил бы, что я лицемер и бросил философию, как трусливый воин бросает щит? К тому же, ежели кто и бросит щит, то, по слову Архилохову[56], добудет себе новый, ничуть не хуже брошенного, а как воротить себе опозоренную и покинутую философию? Отказ от всякого вина мне Дионис еще простит, но ежели предпочту я вино пальмовое вину виноградному, то такой выбор наверняка опечалит бога, и скажет он, что дар его поруган, а между тем Дионис совсем близко от нас, ибо ты слышал слова проводника, что отсюда недалеко до горы Нисы, где бог этот совершает множество чудес. Притом не только виноград пьянит людей, о Дамид, но точно так же хмелеют они и от пальмовой браги, — право же, нам уже не раз случалось видеть индусов, одурманенных этим напитком: одни плясали до упаду, а другие что-то напевали, клюя носом, совсем как наши пьяницы, в неурочный час бредущие с ночной попойки. Да и сам ты, без сомнения, считаешь этот напиток настоящим вином — ведь им ты совершил возлияние Зевсу, молясь, как молятся над вином. Все сказанное, Дамид, я говорю в свою защиту, ибо не намерен отвращать от питья ни тебя, ни наших спутников, более того, я даже готов позволить вам есть убоину, потому что вижу, что пост не идет вам на пользу, хотя и пошел некогда на пользу любомудрию, коему был я предан с малых лет». Товарищи Дамида обрадовались этим словам и в особенности разрешению от поста, полагая, что сытнейшая пища скрасит тяготы пути.
56
Ныне блестящий мой щит бременит фракийскую шуйцу,
Ибо его на бегу бросить пришлось мне в репьях,
Но убежал я живой, за это не жалко доспеха —
Новый добуду щит, краше былого щита!