а также говорится об обретении императрицей Юлией Дамидовых записей и о желании ее переложить житие Аполлониево витийственным слогом (3)
3. Жил в древнем городе Ниневии человек по имени Дамид, умом не обделенный, который, по его собственным словам, любомудрия ради сделался учеником Аполлония, сопутствовал ему в скитаниях и записывал его суждения и речи, а также многочисленные предсказания. Кто-то из родичей Дамида обратил внимание императрицы Юлии на его дневники, до той поры никому не известные. А как я принадлежу к приближенному кругу императрицы, ибо она — усердная почитательница всех родов изящной словесности, то я был призван ею, дабы обработать эти заметки, позаботившись об улучшении их слога, потому что слог ниневийца был хотя и ясен, но неуклюж. Мне посчастливилось, кроме того, прочитать сочинение Максима Эгийского, подробно описывающего пребывание Аполлония в Эгах, а также завещание самого Аполлония, помогающее понять всю богодухновенность его мудрости. А вот свидетельства Мойрагена доверия не заслуживают: хоть он и написал об Аполлонии сочинение в четырех книгах, но слишком многого о нем не знал. Таким-то вот образом я собрал все эти разрозненные сведения и постарался их соединить, как сумел, дабы мой труд послужил для славы мужа, коему посвящен, и для пользы любознательных читателей: да узнают они то, чего не знали прежде.
после чего зачинается повесть о преславном происхождении и предивном рождении Аполлония (4—6)
4. Отечеством Аполлония была Тиана, эллинский город[7] в области каппадокийцев. Отец его был ему тезкою, принадлежал к древнему роду, происходящему от первых поселенцев, и был богаче прочих горожан, притом что народ в этих краях вообще зажиточный. Когда мать еще носила Аполлония во чреве, ей явился египетский бог Протей, чей изменчивый облик воспет Гомером[8], и, ничуть не испугавшись, она спросила, кого ей предстоит родить. «Меня», — ответил тот. — «Но кто ты?». — «Я — Протей, египетский бог». Стоит ли объяснять знатокам словесности, какова мудрость Протея, как многообразны его обличья, как он неуловим, как славен ведением прошедшего и будущего? Следует запомнить все это о Протее, ибо далее в повествовании своем я покажу, что Аполлоний превзошел его и прозорливостью, и способностью выходить из затруднительных, а то и безвыходных положений в миг наибольшей опасности.
5. Говорят, он родился на лугу, близ того места, где теперь стоит посвященный ему храм[9]. Не умолчу и об обстоятельствах его рождения. Незадолго до времени родов его мать увидела во сне, будто гуляет по лугу, срывая цветы. Когда она наяву пришла на этот самый луг, служанки разбежались в поисках цветов, а она задремала на траве, и тут нежданно слетелись кормившиеся на лугу лебеди[10], окружили спящую хороводом, захлопали крыльями, как у них в обычае, и все вместе согласно запели — словно зефир повеял над лугом. Она проснулась, разбуженная пением, и разрешилась от бремени, — ведь преждевременное разрешение от бремени зачастую бывает вызвано внезапным испугом. А местные жители передают, что именно в этот миг молния, уже устремившаяся, как казалось, к земле, вновь вознеслась и исчезла в эфире — этим способом, я полагаю, боги явили и предвестили будущую близость к ним Аполлония и будущее его превосходство надо всем земным и все, чего суждено было ему достигнуть.
6. Близ Тианы есть источник, посвященный, как говорят, Зевсу Клятвоблюстителю и называемый Асбамеем: вода его хоть прохладна, но бурлит, словно в кипящем котле, и для клятвоблюстителей сладка и полезна, а клятвопреступников карает на месте, кидаясь им в глаза, руки и ноги и вызывая водянку и чахотку, так что злодеи уже не в силах отойти от источника — и тут-то, рыдая, они поневоле признаются водам в лжесвидетельстве. Окрестные жители утверждают, что Аполлоний — сын этого Зевса, хотя сам он называл себя просто сыном Аполлония.
о прилежании его к наукам и о том, как повстречался он в Эгах с Евксеном-пифагорейцем (7)
7. Подросши и приступив к учению, Аполлоний обнаружил превосходную память и отменное прилежание. Он изъяснялся на аттическом наречии, и чистота его произношения не была испорчена местным говором, а к тому же он привлекал все взоры своею миловидною пригожестью. Когда ему минуло четырнадцать лет, отец послал его в Тарс к финикиянину Евфидему. Этот Евфидем, хороший ритор, начал было образовывать отрока, однако тот хотя и почитал учителя, но находил, что городские нравы легкомысленны и мешают ученью, ибо в Тарсе, как нигде, все жители привержены к роскоши, насмешливы, дерзки и о нарядах заботятся больше, чем афиняне о мудрости, так что сидят на берегах своего Кидна, словно изнеженные водяные птицы. Потому-то в послании к ним Аполлония сказано: «Перестаньте опьяняться водой». Итак он, с согласия отца, переселился вместе с учителем в соседние Эги: там и жизнь спокойная, способствующая философским занятиям, там и рвение к наукам больше, там и храм Асклепия, в котором сам Асклепий является людям. В Эгах в ту пору учительствовали платоники, перипатетики и последователи Хрисиппа; доводилось Аполлонию слушать также эпикурейцев, ибо и этим учением он не пренебрегал, но несказанно восхищался умом, лишь внимая пифагорейцам. Однако тот, кто учил его пифагорейской мудрости, был не слишком усерден и не применял свою философию на деле, более заботясь о радостях желудка и усладах любви и устраивая свою жизнь на эпикурейский лад. Звали его Евксеном, происходил он из Гераклеи Понтийской, а основы Пифагорова учения вызубрил так же, как птицы порой перенимают слова людей, приветственно выкликая «Здравствуй!», или «Удачи тебе!», или «Зевс в помощь!», но нимало не понимая произносимого и вовсе не в порыве доброжелательства, а благодаря лишь изощренности языка. Между тем Аполлоний был подобен орленку, который, пока крылья не окрепли, постигает близ родителей искусство парения, но, набравшись сил для полета, обгоняет старших, а особенно ежели поймет, что те держатся земли из корысти, ради жирного куска. Вот так и Аполлоний, пока был отроком, оставался при Евксене ради словесной науки, но в шестнадцать лет, окрыленный некоей возвышенной страстью, дал волю своему стремлению жить по образцу Пифагорову. Впрочем, он не утратил расположения к Евксену и даже выпросил у отца для него пригородное именьице с родником и свежей зеленью, после чего сказал ему: «Ты живи по-своему, а что до меня — я буду жить по-пифагорейски!».
7
8
9
10