и о святой горе Нисе (8—9)
8. Наконец, Аполлоний и его спутники переправились через Кофен — сами на лодках, а верблюды вброд, ибо река еще не достигла берегов — и оказались в местности, подвластной царю[57], где возвышается Ниса, вплоть до самой вершины покрытая посевами, словно лидийский Тмол, и доступная восхождению, ибо землепашцы проложили на склонах тропинки. По собственным рассказам путешественников, взобравшись на гору, они обнаружили там святилище Диониса, которое якобы сам Дионис устроил себе во славу, окружив кольцом лавровых деревьев такой участок земли, какой требуется для соразмерного храма. Стволы лавров увиты виноградом и плющом, а посреди капища воздвигнут кумир бога, ибо он предусмотрел, что со временем деревья разрастутся, и ветви их образуют свод, а ныне это сбылось, так что ни дождевая влага, ни порывы ветра не достигают святилища, в коем находятся еще и серпы, и корзины, и точила, и прочие принадлежности Диониса-виноградаря — все из золота и серебра. Кумир изваян из белого камня и являет образ молодого индуса. Когда бог веселится, сотрясая Нису, то города в долине слышат его и радуются вместе с ним.
9. Касательно Диониса эллины несогласны с индусами, да и сами индусы расходятся во мнениях. По-нашему, он из Фив пошел на Индию военным и вакхическим походом[58], о чем свидетельствует, в числе прочего, и пожертвование его в Пифийское святилище, хранящееся в тамошней сокровищнице, — это индийское серебряное блюдо с надписью: «Дионис, сын Семелы и Зевса, от индусов — Аполлону Дельфийскому». А вот индусы, живущие в окрестностях Кавказа и на берегах Кофена, утверждают, будто Дионис явился к ним ассирийским гостем, хотя и знавшим фиванские обряды. Однако индусы, населяющие междуречье Инда и Гидраота, а также обитающие на пространствах вплоть до Ганга, говорят, что Дионис — сын реки Инда, а уж к нему-де явился фиванец, позаимствовал у него тирс и перенял тайные священнодействия — он-то и назвал себя сыном Зевса, объявляя, будто до самого рождения жил в отцовском бедре и по этой причине получил от него гору Мер (Бедро)[59], что по соседству с Нисой, а на Нисе якобы он во славу индийского Диониса взрастил виноградные лозы от побегов, принесенных из Фив. По их словам, на Нисе свершал дионисийские священнодействия также и Александр, однако обитатели Нисы говорят, что Александр вообще не поднимался на гору, ибо хотя и желал этого по своему честолюбию и пристрастию к старине, но опасался, как бы его македоняне, давным-давно не видавшие винограда и очутившиеся в винограднике, не начали бы томиться по дому, — или, приобвыкнув уже к воде, не захотели бы вновь отведать вина — поэтому, помолясь Дионису и принеся жертвы у подножья горы, он обошел Нису стороной. Я знаю, что кое-кому вышесказанное не внушит доверие, ибо соратники Александра так и не написали правды об этом происшествии, но тем более надлежит мне держаться правды, к коей они не стремились, потому что в противном случае не лишили бы Александра заслуженной хвалы — ведь куда достославнее ради стойкости войска не взойти на гору, нежели, как утверждают иные повествователи, взобраться на вершину веселия ради.
и о Бесптичьей скале (10)
10. Дамид говорит, что не видал Бесптичьей скалы, находящейся по соседству с Нисой, но в стороне от прямого пути, с коего их проводник боялся свернуть. Впрочем, он передает, что ему довелось слышать, будто скала эта была покорена Александром, а Бесптичьей зовется не потому, что имеет в высоту пятнадцать стадиев, ибо священные птицы летают и выше, но потому, что на вершине ее якобы имеется расселина, затягивающая парящих над нею птиц, — такое можно увидеть и в Афинах, в преддверии Парфенона, и во многих местах Фригии и Лидии. Вот почему скала эта именуется Бесптичьей.
а также о слонах (11—16)
11. По дороге к Инду повстречался им отрок лет тринадцати, едущий на слоне, да еще и погоняющий его стрекалом. Пока остальные дивились этому зрелищу, Аполлоний спросил Дамида: «Что, по-твоему, требуется от хорошего наездника?» — «Что же еще, — отвечал Дамид, — как не сидеть верхом и править лошадью, да поворачивать ее уздою, да наказывать за непокорность, да еще следить, чтобы не свалилась она в яму, в канаву или в пропасть, в особенности ежели путь лежит через болота и трясины?» — «Неужто больше ничего мы не потребуем с тобой, о Дамид, от хорошего наездника? — продолжал расспрашивать Аполлоний. — «А еще, клянусь Зевсом, когда лошадь скачет вверх по крутому склону, он должен ослабить удила, а когда она спускается вниз, то он должен натянуть удила и не давать ей воли, а еще ему следует заботиться о ее ушах и гриве, да к тому же, по-моему, искусный наездник не станет злоупотреблять хлыстом — во всяком случае я думаю, что только такую езду стоит полагать достохвальною». — «Ну, а всаднику, отправляющемуся в поход, что требуется?» — «Все то же самое, Аполлоний, — отвечал Дамид, — а вдобавок он должен уметь нападать и защищаться, наступать и отступать и теснить врагов, да так, чтобы лошадь не понесла, испугавшись звона щитов, сверканья шлемов, боевых кличей и яростных воплей — все это, по-моему, также относится к искусству верховой езды». — «Что же ты скажешь, коли так, об этом отроке на слоне?» — спросил Аполлоний. «Он достоин особенного восхищения, Аполлоний, ибо, будучи столь мал, управляет столь великим животным, погоняя его стрекалом, — ты и сам видишь, как он цепляет слона стрекалом, словно якорем, не устрашаясь ни обличьем исполинской твари, ни огромностью, ни силой. Все это я нахожу сверхъестественным и, клянусь Афиною! — никогда бы такому не поверил, когда бы услыхал от кого другого». — «Ну, а если бы кто-нибудь пожелал продать нам этого мальчишку, ты купил бы его, Дамид?» — «Зевс — свидетель, я отдал бы за него все, что имею! По-моему, способность властвовать величайшим из вскормленных землей созданий словно полоненною крепостью, доступна лишь тому, кто по самой сути своей могуч и свободен». — «А что же ты будешь делать с погонщиком, — вновь спросил Аполлоний, — если не купишь вместе с ним еще и слона?» — «Я поставлю его домоправителем, — отвечал Дамид, — и он будет начальствовать над моею челядью куда лучше, чем я сам». — «Разве ты не способен сам управиться со своими домочадцами?» — «Как ты управляешься, так и я управляюсь, Аполлоний, ибо, как и ты, я покинул дом и пустился странствовать, любопытства ради изучая чужие края». — «Однако, когда бы ты и вправду купил мальчишку и было бы у тебя две лошади, одна для скачек, а другая для войны, то скажи-ка, Дамид, на которую ты бы его посадил?» — «Пожалуй на скаковую — я видел, что так поступают другие, ибо удержится ли он на боевом коне, привыкшем носить вооруженного всадника? Да мальчик и не сумеет, как положено воину, носить латы, шлем и щит! Разве по силам копье тому, кто и стрелы-то в руках не держал? В военном деле он вроде как заика». — «В таком случае, — возразил Аполлоний, — нечто иное, Дамид, погоняет и направляет слона, а вовсе не погонщик, пред коим ты от восхищения едва не простирался ниц». — «Что же это такое, Аполлоний? — удивился Дамид. — Я не вижу на слоне никого и ничего, кроме отрока». На это Аполлоний ответил вот что: «Слон лучше всех прочих животных поддается приручению и, будучи хоть раз приневолен служить человеку, затем все готов от него снести, выказывая ему всяческое повиновение и ревностную любовь, так что с радостью, подобно малому щенку, берет пищу из человеческих рук, а подошедшего хозяина ласкает хоботом и позволяет ему даже класть голову себе в глотку, держа рот открытым, сколько потребуется — все это мы видели у кочевников. А еще — Зевс свидетель! — рассказывают, будто по ночам слоны оплакивают свою неволю, уже не трубя, как обычно, но горестно и жалостно стеная, однако ежели окажется человек близ скорбящего слона, тот, словно устыдившись, прерывает плач. Сам собою управляет слон, о Дамид, а потому и погоняет его не столько стрекало погонщика, сколько природное послушание».
57
... в
58
59