10. Однажды Аполлоний увидел, что весь алтарь залит кровью от заклания бесчисленных жертв — тут были и египетские быки, и огромные кабаны, частью освежеванные, частью разрубленные, и в довершение всего стояли две золотые чаши, полные редкостных индийских самоцветов. Обратясь к жрецу, Аполлоний спросил: «Что это значит? Кто-то очень уж старается уважить бога». — «Ты удивишься гораздо более, — отвечал жрец, — когда узнаешь, что даритель этот ни о чем еще и попросить-то не успел и даже не провел здесь и нескольких дней ради исцеления или исполнения иной просьбы, как делают люди. Он вроде бы и явился-то только вчера — а вот приносит столь щедрые жертвы и обещает пожертвовать еще больше, лишь бы Асклепий внял ему. Человек он богатейший: в Киликии у него добра больше, чем у всех остальных киликиян вместе взятых. Бога же он просит вернуть ему вытекший глаз». Тогда Аполлоний, потупив взор, — с годами это обратилось у него в привычку, — спросил: «Как звать его?» И, услыхав имя богача, промолвил: «По-моему, жрец, этого человека и в храм-то пускать нельзя, ибо он нечист и дары приносит не только для исцеления. Ежели, ничего не получив от бога, он жертвует столь обильно, то значит жертвует неспроста, но старается замолить некий тяжкий грех». Так сказал Аполлоний. А ночью сам Асклепий явился жрецу и возвестил: «Пусть имярек уходит отсюда и уносит свое добро — ему и одного глаза много». Полюбопытствовав, жрец сумел узнать, что у жены киликиянина была дочь от первого брака, которую он пожелал, а затем совратил, нимало не позаботившись о сокрытии блуда, так что мать застала их в постели и выколола ей булавкой оба глаза, а ему — один.
11. Вот как рассуждал Аполлоний о том, что не следует чрезмерна усердствовать в жертвоприношениях и посвящениях. Однажды, вскоре после изгнания помянутого киликиянина, когда особенно много людей собралось в святилище, он спросил жреца: «Правосудны ли боги?» — «Без сомнения, — отвечал тот, — очень даже правосудны». «Ну, а прозорливы ли они?» — «Чья же прозорливость сравнится с божественной?» — «В таком случае известны ли им человеческие дела? Может быть в этом они несведущи?» — «Напротив, тут-то их превосходство над людьми более всего очевидно, ибо люди даже в собственных своих делах неспособны разобраться, богам же ведомо и божеское, и человеческое». — «Ты говоришь, о жрец, на редкость благоразумно и верно, — возразил Аполлоний, — однако же отсюда, я полагаю, следует, что раз уж богам все известно, явившийся во храм должен по совести возносить одну единственную молитву: «Боги, воздайте мне по заслугам». Поистине, о жрец, праведники заслуживают хорошего, негодяи же, напротив, худого — так что милостивые боги того, кто чист и чужд зла, отпускают, увенчав не золотым венком, но всяческой благодатью, а ежели увидят они пред собой развратного злодея, то вручают его правосудию, ибо он лишь усугубляет их гнев, оскверняя своим мерзостным присутствием святость храма». Затем оборотясь к кумиру Асклепия, он воззвал так: «Ты мудр, Асклепий, мудростью неизреченной и сокровенной, ибо не допускаешь до себя злодеев, хоть бы и несли они тебе все богатства Индии и Сард, ибо не от благочестия эти жертвы, но от желания подкупить правосудие, коим вы не торгуете, о правосудные боги!». И множество таковых премудростей изрекал Аполлоний в святилище, будучи еще юношей.
12. Вот и другой случай, происшедший с ним в Эгах. Киликиянами в ту пору правил некий человек, наглый и развратный. Когда до него дошел слух о красоте Аполлония, он тут же бросил все дела — а он в это время вершил суд в Тарсе — и поспешил в Эги под предлогом болезни, якобы нуждаясь в помощи Асклепия. Там, подойдя к Аполлонию, который прогуливался в одиночестве, он попросил: «Заступись за меня перед богом». — «Зачем тебе заступник, — возразил тот, — ежели совесть у тебя чиста? Благочестивым боги рады и без поручительства». — «Клянусь Зевсом, Аполлоний, для тебя бог уже стал гостеприимцем, а для меня еще нет». — «Так ведь и за меня поручилась лишь моя добродетель, которую я блюду, насколько это возможно в юности, — она и помогла мне сделаться служителем и другом Асклепия. Ежели и ты печешься о добродетели, смело обращайся к богу и проси, чего хочешь». — «Все же я хотел бы, клянусь Зевсом, прежде кой о чем попросить тебя». — «О чем же?» — «О том, о чем положено просить красавцев — поделиться красотой и не отказывать в прелестях». Все это он говорил томным голосом, строя глазки, с обычными у подобных развратников ужимками. Аполлоний, насупившись, прервал его: «Да ты с ума сошел, мерзавец!» Услыхав такое, тот не просто разгневался, а еще и начал угрожать, что голову-де тебе снесу, однако юноша в ответ только усмехнулся и воскликнул: «О третий день!» И действительно, как раз на третий день негодяй был убит на дороге стражниками, ибо вместе с каппадокийским царем Архелаем[11] затеял заговор против римлян. Этот рассказ и многие другие, ему подобные, записаны Максимом Эгийским, который благодаря своему прославленному красноречию удостоился войти в число императорских письмоводителей.
11