и как возлюбил его Дамид-ниневиец (19)
19. Итак, явился он в древнюю Ниневию, где воздвигнут варварского обличья кумир, якобы изображающий Ио, дочь Инаха[23]: на висках у нее торчат маленькие, будто недавно прорезавшиеся рожки. Вот тут-то, пока он, задержавшись близ этого изваяния, рассуждал о нем глубокомысленнее любого жреца или провидца, пристал к нему ниневиец Дамид, о коем я уже писал, что он сделался Аполлонию и спутником в скитаниях, и сотоварищем в мудрости, сохранив для нас многие о нем сведения. Итак, Дамид, восхищаясь Аполлонием и взыскуя странствий, обратился к нему с такими словами: «Пойдем вместе, Аполлоний: тебе бог будет вожатым, а мне — ты! Ты увидишь, что и от меня будет польза, ибо если чего другого я не знаю, зато все знаю касательно Вавилона и тамошних городов, сколько их ни есть, знаю и деревни, богатые припасами, потому что и сам недавно побывал в тех краях. Притом я умею говорить на всех варварских наречиях, а их ведь множество: свой язык у армян, свой у мидийцев, свой у персов, свой у кадусиев — и все я понимаю». — «Ну а я, друг мой, — отвечал Аполлоний, — хоть никогда никаким языкам не учился, понимаю все». И заметив удивление ниневийца, добавил: «Не дивись, что ведомы мне все людские наречия, ибо мне внятно также и человеческое молчание». Услыхав, такое, Дамид преклонился перед Аполлонием, видя в нем бога, и остался с ним ради преумножения мудрости, запечатлевая в памяти все, что узнавал. Слог ассириянина был посредственным — воспитанный среди варваров, он не обладал даром красноречия, однако был вполне способен записывать словопрение или беседу, а также то, что довелось ему услышать или узнать. Все это и составило его дневник, который он вел наилучшим образом, делая свои памятные заметки — как сам объяснял — с таким намерением, дабы ничто касательно Аполлония не было забыто, и ежели тот проронил хоть слово по случайности или мимоходом — пусть и это будет записано. Достопамятен его ответ одному из хулителей такого способа записей, нерадивому завистнику, который съязвил, что Дамид-де очень прилежно и во множестве записывает всякие мнения и суждения своего учителя, да только собирание подобных мелочей приводит на память собак, грызущих объедки с хозяйского стола. «Что ж, — возразил Дамид, — если пируют боги и трапезуют божественной пищею, то конечно находятся и слуги, которые позаботятся, чтобы и крупица амброзии, упавши, не пропала».
и как вместе миновали они рубеж владений Римских и шли по дикому краю (20)
20. Вот каков был товарищ и почитатель Аполлония, сопутствовавший ему большую часть жизни. Итак, когда они добрались до границы Двуречья, мытарь, надзиравший за Мостом[24], привел их в таможню и спросил, что у них с собой. «Со мною, — отвечал Аполлоний, — Рассудительность, Справедливость, Добродетель, Выдержка, Храбрость, Воздержность», — и так он перечислил множество имен женского рода. Мытарь, радея о своей корысти, сказал: «Этих рабынь следует записать в таможенное объявление». — «Никак невозможно, — возразил Аполлоний, — ибо не рабынями они при мне, но госпожами».
Двуречье представляет собою область между Тигром и Евфратом, которые текут с Армянского нагорья и с отрогов Тавра и опоясывают землю, где строены по большей части деревни, но имеются и города, обитают же армяне и арабы, почти все кочевые. Замкнутые меж двумя реками, они почитают себя островитянами и поэтому, идя к реке, говорят, что спускаются к морю, полагая границею своей земли водный круг, — ибо реки эти, обтекая названную область, вливаются в море единым устьем. Впрочем, иные утверждают, будто многие русла Евфрата теряются в болотах, и река, стало быть, исчезает под землей, а иные даже дерзают полагать, будто Евфрат течет под землей вплоть до самого Египта и там выходит на поверхность, сливаясь с Нилом.
Право, я и хотел бы точности ради не упускать ничего из записанного Дамидом о подвигах Аполлония среди дикарей, однако повествование мое устремляется вперед к событиям еще более великим и необычайным. Все же два обстоятельства я не могу обойти молчанием: во-первых, мужество, с которым Аполлоний держал путь через этот дикий и разбойничий край, в ту пору еще не подвластный римлянам, а во-вторых, мудрость, посредством коей он вослед арабам постиг язык зверей и птиц. Научился он этому, странствуя среди арабов, которые превосходно знают и используют звериные наречия, ибо у них в обычае внимать вещим птицам, словно оракулам, а внятны им эти вещания якобы потому, что они едят то ли змеиное сердце, то ли змеиную печень.
23