– А теперь – стоп. Про жаркие поцелуи потом. Давай кинопленку назад отмотаем. Что там было про появление в чащобе?
– Он вошел в терновник через калитку.
– Опа, новость! Что за калитка такая в середине куста?
– Точно была калитка. Я ж тебе говорю – лазила потом, во всем удостоверилась. Обыкновенная деревенская калитка. Из горбыля. Старая очень, вся трухлявая. И веревки, на которых она держалась на своем столбике, тоже разлохмаченные, полуистлевшие. А ну на ветру, на непогоде простоять чуть не сто лет! Странно, что она вообще еще держалась. Веня, твой папа, говорил, что эту калитку еще его прадед поставил.
– Хорошо, калитка, – нетерпеливо прервала ее я. – А за калиткой-то что?
– Ничего, – удивленно пожала плечами мама, – Терновник и терновник. Мне ж туда ходу не было!
– Куда?! – простонала я. Своими путаными объяснениями она решила меня просто доканать!
– В его мир, – как ни в чем не бывало развела руками мама. – Я ведь туда за ним пройти не могла. Он звал. Он надеялся. Я послушно полезла вперед, за калитку, в этот бурелом. Только расцарапалась вся. А он… Он расстроился. Сказал: я сейчас. Полез через эту чертову калитку – и как в воздухе растворился. Исчез. Даже не попрощались. И сколько я ни ждала – больше не вернулся. Погиб. Не знаю как, но был бы жив – вернулся бы обязательно! Потому что я ему жена, и вообще. Любил он меня. И я его любила. И он погиб там, в своем мире. И мы даже не попрощались.
Мама плакала, уткнувшись в вафельное кухонное полотенце. Я сидела обескураженная.
– Как же так получается? Вылез – залез. В промежутке объятия и поцелуи. А фотографии откуда?
– Глупая ты, – улыбнулась мама сквозь слезы. – Между «вылез» и «залез» почти месяц прошел. Главный месяц моей жизни. Он очень хотел, чтобы все официально было. Он вообще очень по особенному относился к взаимоотношению между нашими мирами. Сам был чем-то вроде великого посольства. Потому и торжественно-церемониальный княжеский мундир надел, когда к нам выходить собрался. И наши отношения воспринимал очень серьезно. Хотел, чтобы они были оформлены как надо. Но в ЗАГС мы не могли пойти – у него же нашего паспорта не было. А в церкви обвенчаться удалось. И он сказал, что этого будет достаточно, – в их мире почти такие же церкви и почти такие же службы, так что брак будет считаться официальным. Княгиней меня называл.
– А я тогда получаюсь княжной, – скептически хмыкнула я.
– Вот видишь, какая невероятная история. – Мама промокала заплаканное лицо, рассеянно глядя на угол комода и наверняка не замечая его. – Я же говорила – ты не поверишь…
– А я говорила, что проверю, – отмахнулась я и потянулась к телефону.
– Как же ты проверять будешь? – неуверенно поинтересовалась мама, следя за моими манипуляциями с телефонным диском.
– Обыкновенно. Поеду в твою Калиновку.
– Куда? – поразилась мама. – И что ты там делать будешь? И на какие деньги поедешь?
– Продам свои дамские часики.
– Часики? – Мама с сомнением глянула на мою руку, сжимавшую телефонную трубку.
Ее сомнения можно было понять. Даже продав по максимально выгодной цене будильник, тикающий у меня на запястье, денег можно наскрести разве только на поездку в маршрутном такси. Да и то в один конец.
– Свои дамские часики, – подтвердила я – Каждый часик – сто долларов.
– Ты это… серьезно?.. – У мамы не было слов от возмущения.
– Шучу, – поторопилась я спасти ее от инфаркта. – У Пашки займу.
Я вслушивалась в длинные гудки – он что-то долго не подходит.
– У Пашки? – не поверила мама. – Откуда у Пашки деньги? У лоботряса этого. Он же только в свои компьютерные игры стрелять умеет. Мать его жаловалась – ни образования, ни профессии…
– Ты отстала от жизни. Пашка через Интернет в каких-то западных рекламных фирмах по двести долларов в месяц заколачивает. Они ему сюда чеки высылают.
– По двести долларов?! – ахнула мама. Для нее это были невообразимые деньги.
– Пашуля, радость моя, тебе придется отвечать рублем, – сообщила я пробудившейся наконец телефонной трубке.
– За что это? – буркнул Пашка хриплым сонным голосом. Опять небось дрых после ночных бдений у монитора.
– За то, что заставил искать истину, будь она неладна!
Как ни странно, но тетя Вера, вдова покойного двоюродного дедушки Миши, существовала.
Она была маленькая, морщинистая, согнутая радикулитом, но очень обрадовалась моему неожиданному прибытию: – Родные детки не ездют, так хоть двоюродных посмотрю. Молодец, девушка, красивая. На мать похожа, но на отца все ж таки больше!
– А вы знали моего отца? – спросила я, боясь спугнуть удачу.
– А то не знала! – Тетя Вера подоткнула седую прядь, выбившуюся из-под цветастого платка, и охотно погрузилась в воспоминания: – Не нашенский был, залетный какой-то. Татьяна, племянница, мать твоя, привела его откуда-то. Важный такой, мундир красивый. Только грязный. Мы уж обстирали его осторожненько, чтоб не попортить дорогую вещь. А папаша твой, как его, Вениамин, что ли, сидел все время в дедовой комнате, с Михаилом моим. В одном белье сидел – нашу одежу отказался надевать. Ждал, когда его мундир высохнет. Да белье-то какое хорошее на нем было! Тонкое, вышитое вензелями. Даже кальсоны были вышитые, ей-богу! Сидели они, выпивали. Больше дед мой выпивал. Ой, наклюкался, помню…
– А огород у вас далеко?
– Да я, дочка, почти уж и не сажаю его. Сил нет гнуться. Раньше, конечно, большой был. Одной картошки вона сколько садили! А теперь – нет. Все бурьяном заросло. Даже и перепахивать его по осени не зову никого.
Тетя Вера вывела меня через засыхающий от старости яблоневый сад в умиротворенную теплынь летней степи. Вдалеке – волна серых меловых гор с зияющими белыми проплешинами, где-то около них, как рассказывала мама, беззвучно петляла маленькая река, в жару превращающаяся в цепочку самостоятельных прудов. А между горами и мной среди ленивого знойного марева было разбросано несколько аккуратных полушарий терновника.
Из маминых инструкций я знала, что искать надо в ближайшем слева. Экипировалась соответствующим образом: неновый, но и немаркий темно-коричневый брючный костюм, сверху древняя стройотрядовская курточка – еще мамина. Изрядно вылинявшая и почти утратившая первоначальный защитный цвет. На руках перчатки (тоже из маминого гардероба), волосы забраны под легкую белую косынку с сиреневыми полосками по краям.
В общем: «Мальбрук в поход собрался. Вернется ль он – как знать?»
Я оглянулась на бордовые мальвы, роскошной цветастой стеной окаймляющие сад тети Веры, и смело шагнула вперед – мимо рослых островков пижмы, дотягивающихся своими солнечно-желтыми головками почти до моей груди, – прямо к терновому кургану.
Первые два обнаруженных в терновнике лаза обманули меня. Оба, попетляв, кончились ничем. Я вылезала из них пятясь, обливаясь потом, исцарапанная корявыми безлистными веточками (мягкая зелень листочков шелестела над головой, поближе к солнцу). Благодарила я судьбу только за одно – до меня в этой глуши никому не было дела. Хотя бы потому, что никого вокруг и не было. Даже тетя Вера вернулась в прохладу хаты, не дожидаясь окончания моей экспедиции.
Зато третий лаз порадовал. Он тоже не обещал ничего интересного до тех пор, пока под коленками я не обнаружила остатки пресловутой калитки.
Она все-таки не выдержала испытания временем, столетней давности веревки распались, и трухлявые горбыли, рассыпающиеся при одном прикосновении, лежали неопрятным ворохом. Я могла бы и не заметить их, если б не знала точно, что ищу. Хорошо сохранился лишь столбик, к которому некогда была калитка привязана. На его аккуратной, ровной поверхности до сих пор хранились желобки от веревочных петель. И это давало основания подозревать, что когда-то, в давние времена, калиткой очень даже активно пользовались.
Как и предупреждав мама, дальше столбика хода не было. Узкий лаз так резко отворачивал б сторону, будто живность, его проделавшая, на границе бывшей калитки чего-то страшно пугалась и стремительно улепетывала куда подальше.