Кем бы она захотела стать, если бы я подумал, прежде чем сказать? Ты чувствуешь себя почти Богом, творцом, делаешь что хочешь, а хочешь первое, что взбредет в голову.
Но это не самое страшное.
Сколько таких, невзначай сказанных, слов, в моей собственной судьбе? Кем бы стал я, если бы не эти слова?
Может быть, я стал бы спасителем мира, если бы кто-то не убил во мне спасителя? Откуда моя гордая уверенность в своей – в чем? И кто виноват, что столько лет – кто сделал меня тем, кто я есть – никем? Я могу перемножать в уме трехзначные числа.
Я всегда знаю, какая будет погода завтра. В детстве я умел точно отгадывать простые мысли других людей. Еще и сейчас я могу предсказать какой стороной выпадет монета. Что это? – осколки какого таланта, какого умения, какой способности? Как получилось, что я никто и ничто?
Ефим, рассказывают, был странный человек и плохой учитель.
Как я понял (а слушал я невнимательно), он вечно что-то искал – ох уж эти революцмонеры педагогики, скольких людей вы загубили – искал, но делал лишь глупости и чушь, веселившую кровожадных мальчиков-дурачков с волосами ежиком. О Ефиме даже рассказывали анекдоты; я помню два или три.
Учить – это просто.
Чем проще, тем лучше.
Иногда ты встречаешь Человека среди учеников, с ним ты можешь быть так сложен, как только хочешь – это как две вселенные, невзначай столкнувшиеся и проходящие друг сквозь друга. Но большинство – просты. Им нужна простота. И ты жесток и примитивен, как чешуйчатая мезозойская ящерица; ты неумолим, как лавина, уже прокладывающая свой путь вниз – и ты хорошо делаешь свое дело.
Он Ефима мне достался кабинет – уютный и старый; он оживает в электрическом свете, будто просыпаются мириады мыслей, рождавшихся здесь когда-то. Я не ухожу сразу; я всегда сижу и ожидаю, зная, что никто не войдет. Конец дня, дети уходят, закат догорает сквозь черное сплетение тополей, но кабинет не пуст. В нем остается что-то, может быть новые мысли, которые родились за день, но были брошены за ненадобностью. Стенды, стенды, плакаты – отсюда еще не совсем выветрилась душа Ефима.
От Ефима мне остался чемодан бумаг, никому не нужных. Я отнес чемодан домой и пробовал читать. Не потому что я любопытный человек, а потому что я знаю ценность чужого тридцатилетнего опыта. Я поднимал бумаги слой за слоем и читал о неудачных попытках, снова о неудачных попытках умного, но неумелого человека. Он просто занимался не своим делом. Он мог бы сделать многое, но, – но только не в школе.
Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие…
Я поднимал слой за слоем; это писалось долго, годы, годы, десятилетия – почерк менялся, становился все мельче и моложе. Парциальная машина времени. Я читал первые строчки – ерунда – и бросал страницы в огонь. Зачем он писал это? Что толкало его на этот гигантский и бесполезный труд?
Я люблю смотреть на огонь; он всегда тот же и всегда новый. В моей комнате камин; я выключаю свет. Бумага горит хорошо – мгновенно сворачиваясь, бросает жар в лицо и взлетает венчиком оранжевых точек. Я сижу очень близко к огню – так удобней читать.
Сегодня я сжег последние листки. На дне чемодана лежал карандашный портрет в рамке – известный портрет Макаренко. На обороте – надпись большими печатными буквами в три строки:
ЖДЕМ ОТ ТЕБЯ,
ФИМКА,
НОВОЙ «ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ»
И дата – тридцать два года назад. Он был еще не так стар, этот человек.
День закончился.
Я лежу на спине, вглядываясь в светлые квадраты плывущей в небе ночи, и вяло вспоминаю значение слова ФИМКА. Кажется, это воровской инструмент, которым отрывают замки с дверей.
Или это нож с выскакивающим лезвием, который используют убийцы? Или турецкий головной убор? Почему? Что означает это слово здесь? Но мои мысли сплетаются и уже не могут разьединиться.
Полночь.