* * *
Он сказал, что придет вовремя, и на том конце провода Марша серьезно пообещала ждать. Франсис повесил трубку и откинулся в кресле. Собственно, на сегодня работа уже закончилась, и все об этом знали. Кроме Вик, естественно. Последнюю сегодняшнюю пресс-конференцию давал Склавиньский, известный скандалист, попиратель авторитетов и осквернитель национальных святынь. Накануне Вик страшно переживала, что его очередное шоу для журналистов может выйти за рамки приличий и плавно перетечь в безобразное рукоприкладство. А ей вполне хватило вчерашней давки из-за билетов, сдержанно повторяла начальница, балансируя на грани срыва и наводя тем самым ужас на сотрудников. Девушку, задержавшуюся вчера с объявлением об аккредитации, Вик чуть было не уволила, - и уволила бы, если б не Франсис. Он единственный в пресс-центре умел находить пути к спрятанному за железной броней нежному женскому сердцу шефини. Но все прошло нормально. Склавиньский уже порядком поднадоел публике, и на столе перед ним даже через четверть часа после официального начала конференции выстроилось всего три диктофона и один старенький микрофон допотопной телекамеры местного канала. Журналисты тоскливо поглядывали в окно, отчаявшись услышать что-нибудь жареное или хотя бы новое, а телевизионщики вообще смылись через двадцать минут. Чего ж ты хотел, парень, - подумал Франсис, провожая Склавиньского после прессухи к выходу, - святыни и авторитеты рано или поздно должны были закончиться. Особенно если целых полгода так интенсивно их попирать и осквернять. Проводив гостя, Франсис позвонил Марше, а затем достал из ящика письменного стола пачку газет. Газеты были вчерашние, но в одной из них он еще утром приглядел большой, на всю последнюю полосу, кроссворд. Сражение с этим монстром должно было с пользой убить оставшиеся полтора часа рабочего времени. - Господин Брассен, чем это вы тут занимаетесь? Франсис вскинул голову, - конечно же, над ним стояла незаметно подошедшая - подкравшаяся? - Вик. То есть генеральный директор пресс-центра госпожа Викторина Хиггинс. - Просматриваю прессу, госпожа Хиггинс, - как ни в чем не бывало ответил Франсис, правой рукой виртуозно переворачивая газету первой полосой вверх, а левой неотразимо поглаживая усы. Вик должна растаять, или он теряет квалификацию. Вик растаяла и даже улыбнулась. - Шел бы ты домой, Франсис, - внезапно посоветовала она, и девушки за соседними столами резко повернули головы, как если бы в офис вошел одетый в пижаму Артур Кларидж. Франсис и сам крайне удивился, но упускать момент было бы глупо и не по-джентльменски. - Как скажете, госпожа Хиггинс, - учтиво ответил он, вставая. И добавил негромко и по-человечески: - Хорошо, что со Склавиньским обошлось. Начальница кивнула и вышла из офиса. Для ее возраста у нее была очень даже неплохая фигура, особенно ноги. Особенно со спины. Франсис спустился на улицу и направился к пресс-центровской стоянке. На машину уже навалило толстое одеяло снега, хотя по идее его регулярно счищали подрабатывающие тут мальчишки. Он натянул кожаную перчатку и ладонью смахнул снег с гладкого темно-вишневого корпуса. Машину подарила Марша. Вернее, родители Марши - на свадьбу, - но идея была ее. И теперь все свои карманные деньги она неизменно тратила на подарки мужу, хотя Франсис неоднократно пытался раз и навсегда авторитарно запретить ей это. А теперь вот жена решила устроиться на работу, - так что платиновые авторучки и эксклюзивные галстуки от ведущих модельеров посыплются на него сплошным потоком, хочет он того или нет. Пухленькая глупышка Марша. Франсис улыбнулся. Надо же - если бы он тогда не начал ухаживать за ней назло длинноногой красотке-вамп по имени Линда, редкой, кстати, стерве и шлюхе, - мог бы за здорово живешь пропустить свою женщину. Свою. Единственную. Снежинки плавно кружились в воздухе, мягко опускаясь на только что очищенный вишневый капот. Франсис уже открыл дверцу и, облокотившись на нее, посмотрел вдаль. Улица, где располагался пресс-центр, перпендикулярно выходила на центральный проспект города, и сквозь снежную сетку просматривался отрезок освещенной разноцветными огнями праздничной жизни вечернего города. Жизни, к которой Франсис со времени женитьбы не имел никакого отношения. Он взглянул на часы. Было всего лишь половина седьмого. И в самом деле, - думал Франсис, двигаясь на заснеженный маяк проспекта, за все это время ему ни разу не пришлось выбраться в город без Марши. Короткие вылазки из пресс-центра по мелким личным поручениям Вик не в счет. Вечерами же он неизменно торопился с работы домой по кратчайшему расстоянию между двумя точками, - это было уже на уровне условного рефлекса, который Марше удалось выработать у мужа в сжатые сроки, горячими ужинами и тщательно скрываемыми слезами в роли пряника и кнута. Иногда, чаще по выходным, Франсис и Марша отправлялись в центр города вдвоем, гуляли по проспекту, разглядывали витрины, сидели в кафе, изредка ходили в кино или театр. И очень здорово проводили время, - впрочем, с Маршей было здорово всегда и везде, с ней, по большому счету, и выходить никуда не нужно было, с такой теплой, уютной, домашней... На черта ей сдалась эта работа? Франсис вышел на проспект. Кружились разноцветные снежинки, мигали огни, играла музыка. И в обоих направлениях двигались неторопливо или поспешно, сутулясь или покачивая бедрами, пленительно улыбаясь или внимательно глядя под ноги, - женщины. Много женщин. Юных девушек, красавиц, толстушек, натуральных блондинок, топ-моделей, учительниц, крашеных брюнеток, молодых мам, проституток, дам в возрасте, неформалок, спортсменок, бизнес-леди, девчонок, феминисток, снова красавиц... Черт возьми! Ладно, - уговаривал себя Франсис, - разумеется, он женатый человек, разумеется, ровно в восемь он будет дома. Раньше просто не имеет смысла, ведь бедняжка Марша, чего доброго, кинется жарить ему яичницу, не слушая уверений, что муж способен поголодать минут сорок в ожидании какого-нибудь фаршированного судака или кнедликов по-варшавски. Конечно, нужно признать, что и яичница у нее выходит потрясающе вкусная... но зачем такие жертвы? В восемь - значит в восемь. Как раз пройтись туда и обратно по проспекту. Без жены, в чем есть своя ностальгическая прелесть. Кстати, - пусть вредный комплекс вины спрячется подальше в подсознание и не высовывается, - на том конце проспекта есть ювелирный магазин. Почему бы не купить Марше какую-нибудь безделушку? Не на Новый год, а просто так. На случай, если сегодня молодой жене снова взбредет в голову, что он ее больше не любит. Марше взбредало это в голову довольно часто по самым мелким поводам, а то и вовсе без таковых: не похвалил ужина, забыл позвонить с работы или вот как вчера: не выслушал, отмахнулся, спеша уладить конфликт в конференц-зале. А потом слезы, и хорошо, если в открытую, гораздо хуже заставать жену среди ночи беззвучно плачущей в подушку. Глупенькая. Кого же я, по-твоему, люблю? Прямо перед Франсисом шла девушка в короткой белой шубке и пушистом ангорском берете, еще более белом. Стройненькая, держится прямо, сапожки с белой оторочкой на высоких каблучках... и ножки! Ножки что надо, не придерешься. Когда-то у Франсиса с Полем была игра: слоняясь по проспекту, высматривать барышень и находить в них недостатки. Один высматривает, другой критикует, и наоборот. Побеждал тот, в чьей даме друг не сумел найти серьезных изъянов... хотя на практике, учитывая острый язык Поля и наметанный глаз Франсиса, никто никогда не побеждал. Просто, когда игра надоедала, оба находили очередных кандидаток безупречными и, согласно правилам, шли к ним знакомиться. Иногда, - не всегда, врать не будем, вечер заканчивался еще веселее, чем начинался. И где теперь Поль? Да и не только он, практически все друзья постепенно растворились в пространстве, потеряв интерес к женатому Франсису... Барышня в белом со спины была очень даже ничего. Конечно, по настоящему оценить фигуру зимой на улице не представляется возможным, но в данном случае потенциальная ошибка держалась в пределах статистической погрешности, как выразился бы Поль. Франсис усмехнулся. Наверное, это старость: играть самому с собой в исконно мужские игры. Ну-ну, старость наступит тогда, когда для игры не будет нужна и женщина. А пока что... Он пригладил усы рукой в перчатке. Надо посмотреть, как у нашей красотки с лицом. На этот счет тоже были свои правила. Забегать вперед женщины, чтобы взглянуть на ее физиономию, - несколько странно выглядит со стороны да и попросту невежливо. Клиентка должна обернуться сама, уловив затылком мужские флюиды... или по другой причине, не важно. Допускалось использование зеркальных витрин, но сейчас они все, как назло, были увешаны шариками, гирляндами и прочей новогодней атрибутикой. В дробных островках зеркал не получалось даже отыскать объект, не то что по-настоящему разглядеть. Оставалось только следовать за незнакомкой, посылая ей эти самые флюиды, что Франсис и делал более чем старательно. По-человечески интересно: есть ли еще порох в пороховницах? Внезапно белая шубка резко повернула налево и скрылась за светящейся дверью, - профиль мелькнул слишком быстро, чтобы его рассмотреть. Франсис поднял голову к неоновой вывеске. "Плезир", надо же. Ностальгические воспоминания нахлынули мутной волной. В этом заведении когда-то мы с Полем и прочими друзьями... Чаще, конечно, не только с друзьями, но Марше он об этом не говорил. Впрочем, ей все равно тут не понравилось: в "Плезире" разрешалось курить, да и официантки то и дело, забываясь, обращались к Франсису на "ты". К тому же "Плезир" без особых усилий мог за один вечер поглотить целиком менеджерскую зарплату. В прежние времена и такое случалось. В прежние времена... Франсис помедлил перед дверью, восстанавливая в памяти содержимое своего бумажника. Да, положение дел таково: либо подарок Марше, либо коньяк и кофе на двоих в "Плезире". Ведь если барышня окажется выше всякой критики, по правилам игры придется с ней знакомиться, а знакомство в таком месте обязывает... Выпить кофе с коньяком, взять телефончик, - потом бумажку можно будет ненавязчиво отдать на милость снега, - и ровно к восьми вернуться домой. Последнее Франсис знал абсолютно точно. Уж тут он был в себе уверен. Кстати, может быть, она не такая уж красавица, - тогда он с чистой совестью повернется и потопает в ювелирный. Риск - неотъемлемый компонент игры. Мужской игры. Швейцар в пурпурном мундире с золотыми позументами широко распахнул дверь перед еще сомневающимся Франсисом, и сомнения так или иначе пришлось отбросить. Швейцар был уже другой, помоложе и выше на целую голову. А гардеробщик тот же самый - невысокий пожилой негр со скорбной физиономией. Когда Франсис вошел, негр как раз принимал белую шубку и еще более белый берет у худенькой старушки в коротком фиолетовом платье, обтягивающем совершенно плоскую, хотя и стройную старушечью фигурку. Волосы у дамы были тоже фиолетовые или, скорее, нежно-сиреневые, под цвет тонких капроновых перчаток. А ножки ведь действительно, черт возьми, ничего! Пожилая леди заметила внимание Франсиса, - не каждый день, наверное, на нее с идиотским видом пялятся годящиеся во внуки молодые люди, - и одарила его ослепительной улыбкой, сверкнув свежевставленными жемчужными зубами. Вот тут-то он и расхохотался. Не в голос, разумеется, и не во весь рот, - снаружи все выглядело вполне невинной улыбкой в глубине усов, - но на самом деле это был хохот, да еще какой! Более чем громовой, более чем саркастический. Мои поздравления, господин Брассен! Бабулька проскользнула внутрь, напоследок стрельнув в сторону Франсиса ярко-фиолетовыми - какими ж еще? - глазами. Печальный негр за гардеробной стойкой вопросительно уставился на него, и Франсис вдруг обнаружил себя в зеркале напротив стягивающим с плеч замшевую куртку. В конце концов, интересно же, что делать этой древней старушенции в таком месте! Поль, будь он здесь, непременно бы полюбопытствовал. И еще он, вдоволь нахохотавшись, объявил бы во всеуслышание: "Вот что делает с людьми женитьба!" Хорошо хоть, что Поля здесь нет. Жалко, что Поля здесь нет. Девушка в серебристом платье пела нежную неаполитанскую песню, и на потолке мягко мерцали крупные неаполитанские звезды. Девушка была уже не Анни, другая, а песня и звезды те же самые. В такое время "Плезир" еще почти пустовал, молодые парочки занимали только два-три столика, а остальные, сервированные бокалами и рюмочками богемского стекла, поблескивая, дожидались посетителей. У самого входа струйка сигаретного дыма очерчивала тонкий луч прожектора, ответственного за звезды на потолке. А старушка словно провалилась, и, оглядывая салон в ее поисках, Франсис автоматически поздоровался с человеком, пускающим дым. В прежние времена само собой разумелось, что он знал в лицо всех завсегдатаев "Плезира", только в лицо, ближе по негласному правилу никто ни с кем не знакомился, - в "Плезире" каждый имел право на уединение. Впрочем, Франсис и в прежние времена искал тут чего угодно, но не одиночества. В прежние вре... - Господин Брассен, если я не ошибаюсь? В этот момент звезды мигнули и погасли, серебристая девушка исчезла, вспыхнул горячий красный свет, и под жгучие латиноамериканские ритмы между дальними столиками появилась Анни в черном платье с разрезом от бедра и алыми розами за декольте и в волосах. Франсис помахал ей, хотя певица вряд ли могла это заметить, а потом повернулся к окликнувшему его незнакомцу. Человек за крайним столиком был узколицый, бородатый, в его прищуренных глазах светились алые отблески, что в сочетании с красноватыми клубами дыма создавало впечатление какой-то мефистофельщины. Он загасил сигарету и поднялся во весь рост. И тут Франсис его узнал. Альберт Сон, драматург со вчерашней пресс-конференции. Тридцать три года, - самый молодой из Трех мушкетеров, - холост, родом с Юга, Скорпион по Зодиаку, Дракон по восточному гороскопу, рост два метра пять сантиметров, но в профессиональный баскетбол никогда не играл, интервью дает еще реже, чем Сведен с Фальски. Франсис усмехнулся. Все это рассказала ему Марша, которая целую неделю перед прессухой собирала досье на драматургов и совершенно не могла общаться на какую-либо другую тему. Сон навряд ли столько о нем знает. Странно, что он вообще его узнал. Да, пресс-конференцию им устраивал Франсис, но все переговоры с ним вел Филип Фальски. Сон мог видеть менеджера только мельком, когда он встречал и провожал их у пресс-центра. Что ж, у мужика хорошая память. Наверное, это профессиональное. - Не ошибаетесь, господин Сон. Драматург опустился обратно за столик и указал Франсису на соседний стул. - Присаживайтесь. Если вас не ждут, конечно. Франсис вспомнил о старушке и усмехнулся. Потом подумал о Поле, о ребятах, об Анни, поющей теперь не ему, даже о той длинноногой шлюхе Линде, - и вздохнул. Никто его не ждал. Конечно. Он присел за столик напротив драматурга. - Два коньяка, пожалуйста, - бросил Сон официантке. Новенькой, ни за что б не назвавшей Франсиса на "ты". - Здесь хороший коньяк, гораздо лучше, чем виски. - Я знаю. Что ж, почти как в прежние времена. Выпьем превосходного фирменного "плезирского" коньяка, - пусть не со старыми друзьями и подругами, так зато с самим Альбертом Соном. Все-таки великий драматург. Тридцать три года. Холост. Везет же. И тут Франсис по-настоящему, чуть не до крови прикусил язык, как если бы произнес это вслух. Мысль не прикусить, даже если она такая мелкая, подлая и кощунственная. Счастливая мужская свобода, то есть возможность ежевечерне торчать тут, просаживая деньги на выпивку и баб, - и Марша. Сравнил. Додумался же сравнить! Он уже собирался встать и уйти, вежливо поблагодарив драматурга за приглашение, когда Сон поинтересовался, который час. Было всего лишь пятнадцать минут восьмого, и Франсис решил, что уходить прямо сейчас не имеет смысла. Он обещал Марше быть вовремя и сдержит обещание с точностью до минуты. Торчать же почти полчаса на улице или в машине было бы глупо, тем более что... Альберт Сон! И Марша, бедняжка, неделю рывшаяся в старых газетах, не спавшая полночи перед той злосчастной прессухой. И в результате так и не задавшая ни единого вопроса театральному светилу, сидящему сейчас с ним за одним столиком. Если этот Сон нормальный мужик, он должен понять. Если он холост, это еще не значит, что он ни разу в жизни не был готов расшибиться в лепешку ради того, чтобы какая-нибудь глупенькая женщина не плакала втихомолку по ночам. Если они, двое мужчин, посидят полчасика в "Плезире" за бутылочкой фирменного коньяка... А Марше можно будет и не говорить, что интервью уже у нее в кармане, а просто дать какой-нибудь контактный телефон, якобы оставшийся в пресс-центре. Этот материал у нее действительно оторвут с руками где угодно, она вернется домой сияющая и счастливая, пряча в сумочке какую-нибудь безделушку для него, Франсиса, она проникнется уверенностью, что способна сдвигать с места горы... Альберт Сон, ну что тебе стоит?... Анни допела латиноамериканскую песню, и музыканты после секундной передышки заиграли джаз. Лампы под потолком зажглись холодным синеватым светом. - Четверть восьмого, - медленно повторил драматург. - Да, сегодня уже навряд ли... Ну что ж. У меня есть не совсем обычное предложение для вас, господин Брассен. - Франсис, - надо бы поскорее перейти с ним на "ты". Официантка принесла две хрустальные рюмки коньяку, и Франсис хотел попросить всю бутылку... черт, денег может и не хватить, лучше не стоит. - Только не спеши считать меня сумасшедшим, Франсис, - с готовностью непринужденно отозвался Сон, еще больше прищуривая совершенно синие теперь глаза. - Барышня, это ведь хороший коньяк? Тогда принесите нам всю бутылочку. Даже если я сейчас предложу за здорово живешь купить твою душу. - За бизнес, - Франсис приподнял рюмку. - И во сколько же ты ее оцениваешь, Альберт? - Дорого, - серьезно ответил Альберт Сон. Слишком серьезно. И тем более неожиданной показалась его улыбка, внезапно взорвавшаяся на лице. Искристая и победная, счастливая и смущенная, радостная и усталая. Улыбка девушки, одевающейся на первое свидание, улыбка мальчишки, подстрелившего самую недоступную мишень в тире, улыбка солдата, осознавшего, что война окончена и он жив... Улыбка была направлена поверх головы Франсиса, и он невольно обернулся... - Познакомьтесь, - раздался из-за спины голос Сона. - Мой друг Франсис Брассен. Госпожа Лара Штиль. И совсем негромко, - Франсис решил, что можно этого и не слышать: - Я уже переставал ждать.