Лейтенант Мак-Грири открыл дверь, и Кроуфорд увидел Гроппера. Старик сидел в кресле и жалобно плакал, неловко, странными неуверенными движениями тер себе лицо, глаза. Плач был жутким. Финансист ревел надтреснутым старческим фальцетом, захлебываясь и заходясь, как грудной младенец. Под носом обладателя сорока миллионов долларов то и дело вздувались и беззвучно лопались пузыри. Внезапно Гроппер без видимой причины успокоился и принялся, причмокивая, сосать палец. На светлом ковре у его ног расплывалась темная лужица. Резко запахло мочой.
— Дядюшка, — тихо позвал Кроуфорд. Финансист снова заревел. Крупные детские слезы катились по седой щетине щек.
— Мистер Гроппер, что с вами? — еще раз позвал его Кроуфорд, но Гроппер начал быстро сучить ногами и руками. Правая крахмальная манжета его рубашки отстегнулась и торчала из рукава серого костюма. Внезапно крик снова затих, старик засунул в рот большой палец правой руки и заснул. Из уголка рта медленно сочилась слюна.
— Мистер Кроуфорд, — сказал лейтенант Мак-Грири, — я должен спросить вас официально, узнаете ли вы мистера Фрэнка Джилберта Гроппера, шестидесяти восьми лет, постоянно живущего в Риверглейде?
— Боже мой, конечно, нет, — ответил Кроуфорд. — То есть вообще-то это дядя, но… в таком состоянии… Он помешался?
— Это установит врач, который будет здесь через полчаса, мистер Кроуфорд. Но я вам должен сказать, что это вполне возможно.
— Почему?
— Как раз на это «почему» я могу вам ответить. Его нашли около полуночи в пустынном ранчо милях в шестидесяти отсюда. Кроме него, в комнате обнаружен труп связанного человека лет тридцати. Похоже, что стреляли через дверь, потому что она была выломана и в ней насчитали с два десятка пулевых пробоин. В комнате нашли также обломки какого-то электрического аппарата непонятного назначения. Когда мы вошли в ранчо, мистер Гроппер мирно спал на полу.
— Спал?
— Да, он был, по всей видимости, в таком же состоянии, что и сейчас. Как себя чувствовал ваш дядюшка в последнее время?
— Я знаю, что он был тяжело болен, у него рак желудка. Но он все время занимался делами, причем вполне успешно, насколько я знаю. Обождите, я сейчас позвоню в его главную контору в Нью-Йорк. Меня там знают. Может быть, мы выясним что-нибудь.
— Позже, мистер Кроуфорд, а сейчас пойдемте, мне нужно с вами поговорить, — сказал лейтенант, открывая дверь.
8. Финансист становится на четвереньки
Сон Фрэнка Гроппера был неглубок. Одно сновидение вплеталось в другое. Ему снился огромный, с небоскреб телетайп, установленный под открытым небом, в поле. Из аппарата ползла гигантская змея, чешуйчатые узоры которой складывались в цифры. Вдруг змея изгибалась и становилась диаграммой биржевого курса, еще изгиб — и ее тело спиралью укладывалось в раму с надписью «индексы Доу-Джонса». Змея разевала рот и, облизываясь раздвоенным длинным языком, скрипуче говорила: «Вот вы и прозевали, мистер Гроппер, нужно было продавать стальные, а вы купили!»
Стало холодно. Гроппер протянул руку, чтобы натянуть сползшее одеяло, но одеяла не было. «Наверное, свалилось на пол», — подумал он и свесил руку с кровати. Рука больно ударилась о что-то твердое.
— Черт побери! — пробормотал финансист и открыл глаза.
Прямо перед его носом, в блекло-сером свете утра лежали две собачьи лапы. Лапы были коричневые, массивные, а нижняя часть их казалась одетой в белые чулки с неровными краями. «Знакомые лапы, знакомые чулки», — подумал Гроппер и поднял голову, чтобы рассмотреть собаку. Почему-то ему представилось, что собака должна быть бульдогом. Собаки не было. За лапами ничего не было. Была лишь трава. По сухому стебельку деловито полз муравей с белой личинкой в челюстях.
— Господи, — пробормотал Гроппер и услышал глухое собачье ворчание. Он протянул руку, чтобы потрогать лапу, но руки в поле зрения не появилось. Зато лапа поднялась с земли и застыла в воздухе.
— Боже мой, — снова сказал Гроппер и снова услыхал собачье ворчанье. Он вскочил на ноги. Земля, вместо того чтобы отступить от его глаз на привычные пять с лишним футов, осталась совсем близко от лица, в каком-нибудь футе. Он видел каждую травинку, колеблемую утренним ветерком, каждый комочек земли, пробуравленный муравьиными ходами, чувствовал странные, незнакомые запахи. Наверное, запах земли, травы, ветра, утра.
Он хотел поднять руку, чтобы потереть лоб и рассеять видение, но почувствовал в руках тяжесть, будто он стоял на четвереньках и опирался на них. Он нагнул голову, чтобы посмотреть на свои ноги, но снова увидал упирающиеся в землю собачьи лапы. Он сделал шаг вперед, и лапы тоже шагнули вперед. Он напрягся и оторвал от земли руки. Стоять на ногах было почему-то неудобно, непривычно. Зато он мог поднять руки — это были лапы, коричневые собачьи лапы в белых чулках…
И вдруг, подобно фейерверку, который взрывается ярчайшей гроздью света в чернильном небе, он вспомнил…
Он подходит к аппарату. Перед тем как вставить голову в фиксатор, он бросает взгляд на связанное тело. Блэквуд. Волосы на косой пробор. Сильный подбородок и недоуменный вопрос в глазах… Темнота. Провал.
Кто-то сжимает его шею, и его тащат, тащат куда-то. Он задыхается и сжимает зубы. Чьи-то проклятия. Тонкий свист, человек, тащивший его, падает. Он вырывается из рук и бежит, бежит, бежит. Темно, он почти ничего не видит, трава — или это были ветви деревьев? — хлещет его по глазам. Он мчится и чувствует, как встречный ветер холодит его нос. Сердце бьется ровно, как мощный мотор, тело ритмично то сжимается, то распрямляется в сильных прыжках.
Он ни о чем не думает, ничего не понимает, ничего не осознает; древний инстинкт несет его по полю, в зыбкой тьме ночи. Панический страх смерти, страх перед сжимавшей горло рукой уступает место опьянению свистящим воздухом, запахами ночи, упругим прикосновениям земли, от которой он отталкивается в каждом новом прыжке.
Он падает в канаву. Тычется головой в мягкую глину и засыпает…
И вот Фрэнк Джилберт Гроппер, в 1929 году одним из первых почувствовавший приближение великого краха и тем положивший начало своей финансовой империи, он, великий чародей биржи, непревзойденный альпинист, который привык одинаково успешно преодолевать ущелья спадов и кризисов и редкие пики бумов, он, Фрэнк Джилберт Гроппер, стоит в сером свете утра в поле, и трава колышется вровень с его глазами. Он стоит и старается не понять того, что уже понял. Он — собака, он — коричневый бульдог с белыми чулками на лапах, который как посланец судьбы первый раз предстал перед ним в Риверглейде неделю тому назад. Он — Джерри, бульдог.
Президент четырех банков и член правления двадцати трех компаний поднял массивную морду и завыл. Глухой, низкий звук возникал где-то глубоко в его собачьей гортани и медленно, с трудом, вырывался из пасти. Он выл в темноте, и вой, подобно дыму из трубы в безветренный день, растекался по полю — вой волка, насыщенный отчаянием человека. Потом он бросился на траву и забил по земле лапами. Из круглых бульдожьих глаз выкатились две слезинки.
В этот момент другой Гроппер, шестидесятивосьмилетний младенец-идиот с пустыми глазами, пускал слюни в счастливом сне.
Гроппер не мог сказать, сколько он пролежал на земле в оцепенении, может быть минуту, может быть час, но солнце уже взошло, когда он встал на ноги (он еще не научился думать о себе собачьими терминами, и ноги в его сознании еще не стали лапами). Он жив, он ощущает себя Фрэнком Джилбертом Гроппером, и, хотя он — бульдог, ничего еще не потеряно. Почему профессор Беллоу не мог превратить его в человека, в его собственного человека, которого он честно купил на честно заработанные деньги? И временно перенес его сознание в тело собаки? Что ж, наверное, на то были причины. Он их узнает, ничего еще не потеряно. В конце концов это даже забавно — побыть денек-другой в собачьей шкуре — эдакий маскарад, где нельзя даже при желании спять костюм и маску до назначенного срока. Ведь лучше быть живой собакой, чем умирающим человеком.
Он хотел ощупать себя, и мозг, человеческий мозг отдал приказ обеим рукам провести ими по бокам, похлопать по плечам, груди, ощупать ноги. Но, пройдя по нервным волокнам, приказ попал в мышцы собачьих ног. Гроппер не мог поднять их. Несколько минут он стоял дрожа. В нем боролись безусловные рефлексы собаки и сознание человека.