— Знаешь, почему они зовут это Тур-д’Аржан? — спросила она, не разжимая зубов. — Потому что тут можно и стоит поесть.
Позади нее Сена несла свои тускло поблескивающие воды перед квадратными каменными звонницами и словно парящими в воздухе опорами Нотр-Дам. Над ее плечом высился огромный серебряный пресс с зажатой в нем расплющенной, сочащейся соком уткой.
— Ты неважно выглядишь, Форрест, хоть прикинься, что тебе хорошо. А потом можешь и похандрить. Подумай о гараже, набитом «феррари», или о том, о чем вы, мужчины, любите думать. Эй, в самом деле! — Она подалась вперед, ее груди скользнули по белой скатерти. — Если тебе все равно, где находиться, лапушка, так здесь как раз совсем неплохо, — она вновь опустилась на стул и развела руками, — тем более со мной. Правда ведь? Особенно если учесть, что мы за это не платим. Что вообще-то смешно, потому что, возможно, — я самый богатый человек в этом зале. А может быть, и в Париже. Если бы пожелала, то могла бы купить это заведение.
— Сомневаюсь, чтобы его продавали, — возразил я, поворачивая в руке бокал с темно-рубиновым «Шато-Марго 64». Я вдохнул аромат вина, даже рискнул отпить немного, смакуя восхитительный бесценный нектар, ощущая во рту великолепный букет розовых цветов, который просочился вниз по горлу. Одного глотка достаточно. Это выше нормы. В воскресенье мне сидеть за рулем.
— Хочешь поспорим? Сколько ставишь против того, что это место принадлежит какому-нибудь японскому консорциуму, отчаянно нуждающемуся в деньгах? Ты что, хочешь выдохнуть это вино через ноздри?
— Ты выиграла, — рассмеялся я. — Каково себя чувствовать, когда можешь купить все, что пожелаешь?
— Чувствуешь себя, как Калигула. За исключением того, что всего, что пожелаешь, не купишь. Конечно, приятно иметь красивые дома и знать, что у тебя есть куча денег, которых хватает на всю оставшуюся жизнь. И приятно совершать сумасбродные выходки, как, например, нанять этих танцоров в «Жан-Поле Готье» и сказать им, что они могут покупать все, что душе угодно. И они охрипнут от восторга. Ведь они зарабатывают пару сотен в неделю, так что это для них поистине королевский жест. Но чем дороже вещь, тем больше возни с бухгалтерами, адвокатами, страховкой. В результате оказываются вовлеченными слишком много людей, и радость понемногу испаряется. Трудно насладиться крупным бриллиантом, когда вокруг тебя топчутся бугаи в пуленепробиваемых жилетах с «узи» на взводе. А еще загвоздка в том, что не хочешь тронуться, стараясь определить, чего же ты хочешь, потому что потом всегда оказывается так, что это тебе не по зубам. Ну а ты чего хочешь?
— Я хочу стать чемпионом мира. Хочу жить проще, без осложнений.
— Так в чем же проблема? Если хочешь чего-то, стремись к этому. Хочешь знать, чего я хочу? Хочу быть богатой и знаменитой.
— Этого хочет каждый, Лойски.
— Естественно, но они хотят недостаточно сильно. Я имею в виду, если бы мои одноклассники не третировали меня, я, быть может, все еще прозябала бы на окраине, покупала бы в дешевых магазинах и цепляла бы каких-нибудь типов, которым нечего делать по ночам. Но за все надо платить, понимаешь. Хочешь быть богатой и знаменитой — заставь окружающих хотеть тебя.
— Тебе нравится эта толпа внизу?
— Да. Если бы не было толпы, не было бы и меня. И еще я люблю их деньги. Поверь, быть богатым — приятно, Форрест! А теперь давай-ка, давай еще раз, чего бы ты хотел? Серьезно!
Я вспомнил Сьюзен, ее связь с Алистером, и мне захотелось, чтобы все это никоим образом не было связано с гибелью Фила. Сьюзен, Сью Вторая и Джош — стали мне как родные. Вспомнил свою пустую квартиру на Холленд-парк — берлогу одинокого волка. Стал вспоминать, как давно женские руки ласкали меня, думать о том, как остановить Нотона, наезжающего на меня. Остановить, утопить! Чтоб и следа не осталось! Через день я его увижу. Я хотел не много, и у меня было в изобилии все то, что называют жизнью, хотя жизни еще и не было. Я думал об этой привлекательной агрессивной тридцативосьмилетней женщине напротив, еще играющей девочку, внешне грубую, как резиновая кукла, и жалкую, заплаканную, как девчонка. Вирджиния — она же Джейнис Корловски — вся переливалась по милости осветителей, направивших на нее свет ярких ламп, установленных на подставках. Ее огромные серосиние глаза в прожилках вен моргали от этого света. Все это организовала она сама, и притом почти по капризу, и летела сюда двенадцать часов. Ради чего? Ради продвижения в карьере? Ради меня? И я понял, что устал быть пешкой, устал быть игроком, помимо своей воли участвующим в крупной игре.