И я ушёл.
Повернулся, закрыл за собой дверь, тихо прошагал – снова вдоль стены – через просторную горницу; какая-то из сестёр, средняя, наверное, что-то тихо спросила мне в спину, но я только рукой махнул; отворил вторую дверь, главную, тяжёлую, и затворил.
А под чёрным, низким небом уже собиралась буря, какие редко бывают.
Воздух звенел.
От жары и духоты голова сделалась дурная и одновременно очень ясная, и показалось, что кто-то – бог, наверное (кто же ещё?) – хочет поселить в моём разуме какую-то важную догадку, о том, кто я таков на самом деле и как устроено всё вокруг меня.
О том, что мой хребет и есть мировая ось. Или о том, что люди – те же птицы, только вывернутые наизнанку. Но я был слишком напуган, и не запомнил той догадки.
Да, я – Корень, таково моё второе имя, заветное; самим мною выбранное.
Вот, пришёл миг признаться и открыть себя всего: извините, если смутил.
Скажете, оно слишком звонкое?
А я, наоборот, думаю, что скромное.
Не звонче, чем имя «Велибор», что значит: побеждающий весь мир, велящий всем.
А я никогда не желал никому велеть, никого покорять, или подчинять, или побеждать, или торжествовать, или владеть.
Я хотел, чтоб вокруг было больше любящих меня и мне благоволящих.
Первое имя дают мать с отцом, а второе – я сам себе дал, в день двенадцатилетия, по древнему обычаю, на требище, в огне костра, в кругу морщинистых волхвов.
Я не знаю, как у вас, нынешних, – а у нас, сто лет назад, второе, заветное имя означало понимание своего места в бренном мире, и своих главных, истинных желаний.
Человек рождается многажды.
Сначала – в первый, изначальный раз, выпрастываясь из родовых путей своей матери, а потом, спустя десять или двенадцать лет – ещё раз, и ещё, и ещё: многократно, понемногу, кон за коном осознавая сначала людей вокруг, потом мир вокруг, потом себя в мире, потом людей в мире; и крепчайшие из нас, дожив до двухсот годов, умирают, хохоча от запредельного веселия, ибо смерть – это тоже рождение, только вывернутое наизнанку.
Моим главным желанием было – основать новый род, окружить себя потомством, внуками и правнуками, многочисленными отпрысками.
Я никогда не видел своих дедов, а отца – с трудом помню.
Деды мои сгинули, отец погиб – в моём народе смерть обычна, как снег или дождь.
И потому я всегда мечтал, чтоб вокруг меня ходили, бегали и ползали младенцы моего корня, семя от моего семени.
Льняные, лёгкие, свежие, спокойные. Родные.
Без страха – но и без чёрной звериной дури.
Без глупости – но и без ядовитой тайной мысли.
Теперь мне сто девятнадцать лет. У меня получилось. Моё имя многократно умножено.
Моя кровь течёт по моей земле, обращаясь в благодать.
Моё семя сбраживается в мою веру.
Мои жилы намотаны на мировую ось – слышите, как звенят, изнемогая?
Моё счастье укупорено в мой язык, в мои песни: пойте их.
Запомните меня старым, кривым, беззубым – и весёлым.
Смейтесь надо мной, ибо я ваш корень.
Не родите детей в душных горницах, родите их среди кривых ракит и прямых осин, под синим небом, под белыми облаками, под золотой деньгой солнца, на той земле, по которой шагали ваши щуры и пращуры, смеясь и наслаждаясь.
Пойте песни, смейтесь и радуйтесь.
В кромешной темноте, во дворе кузнецова хозяйства, я совсем не увидел растянутой сети, как ни приглядывался; птицеловы туго знали своё дело.
Но мои чувства были обострены, я понимал: сеть – вот она, над моей головой, готова, звенит от напряжения, как и я сам.
Некоторое время я стоял, оглядываясь и не понимая, что делать. Всё вокруг безмолвно замерло в грозовом предощущении, и я стал мечтать, что вот, разразится буря, с молниями, с ветром, сшибающим с ног, – и не прилетит оборотень, побоится, отменит визит, и ничего не будет: ни охоты, ни драки, ни крови.
Но я бы прилетел.
К такой девке, как Марья, – прилетел, прибежал бы, приковылял, в любую, самую жуткую непогоду, хоть конец света наступи, хоть разразись рагнараёк, или как там он называется у бессердечных свеев, пьющих рыбью юшку.
Услышал тихий свист: это Кирьяк меня звал.
Они ждали за углом: четверо бесшумных.
На миг мне показалось, что у птицеловов горят глаза: нехорошим, зелёным светом, словно болотные огни мерцают ядовито.
– Пошли, – прошептал старый Митроха. – Осталось последнее дело сотворить.
Я уже понял, какое.
Они двинули вперёд, я – следом.
Зарница полыхнула над головой, осветив деревья и спины идущих впереди моих друзей.
Шли быстро, спешили. До полуночи оставалось совсем ничего.