Однажды днем, около полудня, по дороге в посольство, меня застал сигнал воздушной тревоги. Не имея ни малейшего желания укрываться в одном из ближайших бомбоубежищ, я продолжил свой путь, тем более что до цели оставалось совсем немного. Я посматривал на небо и увидел звено советских самолетов. Их было шесть. Они сбросили бомбы на другой городской квартал и развернулись, чтобы возвращаться на восток.
В этот момент по ним открыла плотный огонь зенитная артиллерия. Они классическим приемом разделились, но один из бомбардировщиков был задет и стал пугающе подпрыгивать, пытаясь удержать курс. Это продолжалось несколько секунд, после чего он рухнул на землю, объятый пламенем. Не знаю, какая телепатия предупредила людей, но в одно мгновение я оказался в окружении множества мужчин и женщин, вышедших из укрытий и домов и молча наблюдавших за финалом своего врага, без единого жеста, даже без блеска в глазах… Тревогу отменили; все они разошлись по своим делам.
Внешней злости не было, но существовала злость внутренняя, возможно, еще более сильная. Злость, оправдываемая этими частыми налетами, убивавшими людей и причинявшими сильные разрушения. Город, предместья, окрестные поселки были усеяны руинами. Ежесекундно на глаза попадались дома: крыши нет, двери и перегородки снесены; только почерневшие от копоти отдельные стены. Почти всегда это были стены вокруг печи, из-за чего один из самых рассудительных каидов заметил, что в случае воздушной тревоги следует прижиматься к печке. Грустно было думать о тех несчастных, которые лишились всего, остались, пусть даже ненадолго, без крова в такие холода, уже выбравшие себе жертвы.
Разрушения в городе увеличивались с каждым днем. Тем не менее жители Хельсинки иронично констатировали, что советские самолеты бомбили и разрушали построенное при самих же русских, и только это замечание нарушало их обычную невозмутимость.
Шли дни, размечаемые сводками новостей и разрываемые бомбежками. Солдат на улицах было мало, почти все они находились на фронте, а отпуска давались редко. На фоне населения, оставшегося в гражданской одежде, выделялись лишь униформы лотт.
Лотты! Настоящие сестры милосердия, члены военизированного женского корпуса, названного в честь национальной героини Лотты Свярд. С беспримерной самоотверженностью и женским упорством, помноженным на финское упрямство, они выполняли обязанности санитарок, секретарш, радисток как на фронте, так и в тылу. Их можно было увидеть повсюду, всегда готовых прийти на помощь. Часто их присутствие подбадривало бойцов, придавало им смелости, а для иностранца, вроде меня, они остаются незабываемым символом.
Жители Хельсинки считали для себя делом чести проявлять упорство, доказывать, что жизнь продолжается и что они смеются над трудностями, созданными войной. Да, продолжалась светская жизнь: приемы, вечеринки. Я неоднократно становился их заинтересованным и благодарным свидетелем.
Вскоре после моего приезда командующий флотом Рахола пригласил меня на одну такую вечеринку, на которую я пошел, несмотря на столь серьезное препятствие, каким было незнание мною финского языка. Тем не менее мы прекрасно понимали друг друга, общаясь на смеси французского, немецкого и английского, с небольшим добавлением итальянского. Приглашенных было пятнадцать человек; почти все мужчины в форме; женщины одеты не без изысканности, в парадных туалетах. Общий тон был очень веселым, несмотря на тревоги этого времени. Казалось, что они хотят, хотя бы на одну ночь, забыть об этих тревогах и порадоваться жизни, которая завтра может измениться до неузнаваемости или вообще оборваться. Желание, очевидно, естественное, говорящее об определенном мужестве. Точно так же в сентябре 1940 года я наблюдал за английскими офицерами, до одури танцевавшими во время бомбежек Лондона. Это было мужество… если только не попытка уйти от тревог реальности или просто защитная реакция психики.
Вечер получился очень приятным; несколько танцев, много песен. Помню одну шведскую песню, из которой не понял ни слова, но которую все исполняли хором и явно получали от этого удовольствие. Песни, а еще угощение: богато уставленный разнообразными закусками стол, к которому, по скандинавской и русской моде, можно подходить многократно и самому накладывать себе, что пожелаешь. Алкоголь тоже был: водка и пиво, которые присутствующие поглощали в больших количествах… Вечер затянулся и перешел в наттспел, то есть ночную игру. Ничего похожего на то, что мог бы вообразить ищущий во всем дурное извращенный ум; это была просто серия бесед за стаканчиком, сначала оживленных, потом все более вялых, по мере того, как свое действие оказывало спиртное. Я ушел до начала этого наттспела, если он вообще состоялся, поскольку утром мне предстояло рано вставать, а кроме того, я не мог пить шнапс в таких же количествах, как эти привычные к нему здоровяки.