В Хельсинки, после волнения, произведенного условиями договора, у людей наступила обычная реакция: радость от того, что жив, что можно забыть тревоги последних недель. Жить, как говорили мне мои финские друзья, чтобы работать; и почти все добавляли: и чтобы отомстить.
Я не смог побывать в Карелии, оккупированной советскими войсками, поскольку не был аккредитован в СССР. Поэтому решил отправиться в Ханко, прежде чем город будет фактически передан в руки победителей. Алексеев поехал вместе со мной.
Я знал Ханко еще со времени моего первого пребывания на Балтике и сохранил наилучшие воспоминания об этом очаровательном месте, которое посетил летом. Мы тогда вышли утром из Хельсинки, который еще назывался Гельсингфорсом, и весь день неспешно преодолевали 75 миль пути через архипелаг, проследовали мимо батареи на мысе Порккала, пересекли живописный Барёсунд. Стояло лето, длинные дни сменялись белыми ночами; ощущалась радость от мира, увенчавшего победу в войне.
Сегодня предстояло ехать по заснеженной дороге, во все еще сильный мороз, с тревогой в сердце. Надо было попасть в город в последний день свободы, за несколько часов до того, как в нем водворятся советские оккупанты.
Ханко! Порт для яхт будет упразднен, виллы и коттеджи на берегу потеряют свой смысл существования, город будет переименован. Ханго по-шведски или Ханко по-фински, очевидно, станет русским Гангутом. Гангут – место победы галер Петра Великого над шведским флотом, символ прорыва к незамерзающему морю, к Западу.
Ханго, Ханко или Гангут: вот мы и приехали.
Там были только руины, неотличимые от руин Турку или Хельсинки: разрушенные, выпотрошенные дома, несколько кусков стен вокруг печи. Там и тут на разгромленной улице дома, выглядящие совершенно не пострадавшими, но с выбитыми стеклами, с фасадами, испещренными шрамами от осколков и следами пожара.
Прежде чем осмотреть город, мы решили быстро перекусить и укрылись за куском стены, возле навсегда потухшей печи – в весьма ненадежном убежище от пронизывавшего насквозь ледяного ветра. Несмотря на солнце, мороз не ослабевал: было минус 40. В таких условиях пикник превратился в пытку. Невозможно было открыть банку консервов, не сняв перчатку, а это простое движение вызывало крик боли. И я подумал о бойцах, которые терпели этот холод месяцами… Мы завершили это подобие приема пищи и отправились в поход по городу.
Мы шли по пустыне. Почти все жители ушли; первых изгнали бомбежки; те, кто это пережил, уходили сейчас, чтобы не видеть захватчиков. Их было немного, они уносили с собой свое последнее добро, чтобы ничего не оставлять. Они уходили, все до одного. Единственный, кто остался, был служащий железной дороги. И всё!
Ничего, ничего не сохранится от размеренной, иногда даже роскошной жизни. Они не найдут ничего.
Мы простерли свое любопытство до того, чтобы осмотреть руины, чтобы запечатлеть в памяти это горе, плотнее прикоснуться к драме. В каждом доме возле печи, как последнее доказательство того, что здесь жили люди, лежала небольшая книжечка: «Новый Завет» на русском языке. Слова жизни и надежды в руинах! И нет ничего трогательнее, чем этот жест побежденного, адресующего победителю слова прощения, как семя духовной жизни, более сильной, чем бомбы, танки, человеческие условности… По правде говоря, победитель не тот, кто идет с востока плотными рядами батальонов.
Печаль и величие Ханко!
Последний взгляд на руины, на темное пятно, оставленное на переплете книги камнем.
Надо было возвращаться в Хельсинки, но прежде мы зашли в ободранный дом передохнуть в развалинах, еще несущих печать жизни. И я увидел там детские ведерко с лопаткой и соломенную шляпку матери.
Больше я никогда не вернусь в Ханко.
Часть вторая
Московское перемирие
(1940–1941)
Глава 1
Жизнь продолжается
Я ездил по стране, среди тишины сельской местности, по снегу, искрящемуся на солнце, среди озер и лесов. И не было ничего мрачнее сгоревших домов, жалких руин, высящихся среди спокойствия дня, этих следов обид, нанесенных людьми природе. Жители – те, кто остались в живых, – группировались вокруг импровизированного магазина или чудом оставшегося нетронутым здания и, молча, ждали раздачи продовольствия или какой-нибудь еще гуманитарной помощи. Ни суеты, ни внешних проявлений нервозности; одна лишь постоянная забота выжить, продолжить жить.
На первый план вышли экономические проблемы. В течение почти четырех месяцев все ресурсы страны шли на национальную оборону в ущерб производству мирной продукции. Это отставание следовало наверстать. С другой стороны, людские потери в войне были тяжелы: убитые, искалеченные. Наконец, разрушенные по всей территории страны дома, заводы, оборудование.