В этот период мне представился случай побеседовать с высокопоставленным советским военным, находившимся в Хельсинки по службе, и обсудить с ним военные и организационные вопросы. К огромному моему изумлению, он разразился гневной речью в адрес политических комиссаров, чье присутствие возле командиров, по его мнению, несло только вред.
«Все проходит через них; они постоянно сковывают наши действия, и, к сожалению, слишком многие офицеры боятся их и слушаются. Ах, как бы мы были рады, если бы они исчезли; мы наконец-то смогли бы работать и вести серьезную работу. Мы, наконец, могли бы командовать. А поддержанием боевого духа бойцов мы могли бы заниматься и без них. Как же вам повезло, что у вас нет этих людей!»
Бедняга, он проповедовал уже обращенному!
Наши миссии по оказанию помощи теперь потеряли смысл своего присутствия в стране и покидали ее одна за другой: офицеры-инструкторы, медсестры. Медсестры показали благородство французской женщины; вместе с ними уехали и милые улыбки, и легкое кокетство, шарм и живость.
Финляндия нуждалась в твердой власти, но формирование правительства наталкивалось на сложности, создаваемые Москвой, не желавшей иметь никаких дел с Таннером, этим социал-демократом, выступившим против коммунистов. Поэтому, оставаясь в правительстве, он был заменен на посту министра иностранных дел Виттингом (Шведская народная партия), считавшимся германофилом. Состав нового Кабинета, возглавленного Рюти, был одобрен парламентом 27 мая.
Помимо восстановления страны и наведения порядка, в его задачи входило решение такой важнейшей проблемы, как беженцы.
Их было более 400 000, покинувших Виипури, Сортавалу, Кексгольм, уступленные территории Карелии, Ханко, района Саллы; только из Виипури уехали 75 000. Это был подлинный акт веры и доказательство жизнеспособности финской нации, но при этом живая рана для всех.
«Виипури (Выборг) и Карелия, – говорил мне один друг, – это наша Эльзас-Лотарингия. Вы, французы, можете понять наши чувства».
И Виипури-Выборг приобрел значение символа, каковым до 1914 года для нас являлся Страсбур.
Это был долг чести перед беженцами, вынужденными все бросить ради того, чтобы остаться самими собой. Они отступили вглубь страны, которая приняла их молча, гордо, великодушно. В первую очередь их прибытие не вызвало никаких проявлений эгоизма или грязного меркантильного интереса, какие порой случались в иных местах; их встречали простой констатацией: «Это наши несчастные соотечественники; мы не бросим их в материальной нужде и душевной печали».
Устраивались благотворительные мероприятия, сборы пожертвований. Каждый давал, что мог. Жена нашего военного атташе занялась сбором даров от французской колонии, и я с удовольствием подарил «карельцам», как обобщенно называли беженцев, свою зимнюю одежду: новую я мог купить в Стокгольме. Повсюду был прекрасный порыв милосердия.
На частном уровне дела шли хорошо, а вот на правительственном не очень, ведь массу беженцев надо было заново интегрировать в общество. Частная инициатива, очень щедрая, позволяла удовлетворять первоочередные нужды, но она вряд ли могла обеспечить людей жильем и работой; ее было недостаточно, чтобы компенсировать понесенные потери и обеспечить будущее. Государство должно было вмешаться, учитывая тот факт, что основная масса беженцев жила сельским хозяйством.
Сразу пришла идея выделить им участки земли. Но где их взять, если не у тех, кто владел ими в данный момент? Без труда было понятно, что такое решение спровоцирует трения. 20 апреля образовался Союз защиты беженцев, называемый Карельской лигой, вставший против земельных собственников. Правительство решило выделить каждой семье участок в пятнадцать гектаров, либо леса, либо пахотной земли, из фонда необрабатываемых земель, либо изъятых у землевладельцев, аграрных обществ и некоторых крупных ферм. Это была настоящая аграрная реформа. В некоторых случаях им предусматривались компенсации возмещения убытков.