Дорога, которой двигались финны, была заминирована по обе стороны противопехотными минами–лягушками, выскакивавшими из своих гнезд и взрывавшимися над поверхностью земли, сея смерть. На изгибе дороги взвод автоматчиков устроил засаду с ручным пулеметом по центру. Финны шли как на марше, колонной по два человека, растянутой на пару сотен метров, шли на кинжальный огонь пулемета и автоматов. Вот хлопнул выстрел: взлетела красная ракета — это был сигнал открывать огонь. Застрекотал пулемет, оглушительно ударили автоматы. Колотай лежал неподалеку от пулеметчика Кашкина, стрелял из автомата не целясь, только водил горизонтально стволом, был оглушен стрельбой и тем, что видел перед собой. Картина предстала ужасная: передние финны, преимущественно командиры, были скошены пулеметным огнем. Те, кто шел следом за ними, либо были убиты, либо бросались с дороги влево и вправо, ища спасения, но тут же подрывались на минах, падали мертвыми или ранеными. Сколько продолжался бой, Колотай не мог бы сказать, но ему показалось, что эта сцена расстрела финского батальона продолжалась долго–долго, будто в замедленной киносъемке. Вся дорога и снег у дороги были устланы трупами в маскхалатах, сквозь которые проступали большие красные пятна. Спастись удалось немногим — тем, которые шли позади всех, кого не могли достать пули бойцов из засады. Пулеметчик Кашкин, сыгравший главную роль в уничтожении финских лыжников, вскоре после боя сошел с ума: начал плакать, потом ругался, бросался на всех с кулаками, кричал: «Это вы, гады, устроили бойню! Бог вас накажет! Он вам не простит!» Его связали и отправили в санчасть. Что с ним было дальше — неизвестно.
Впервые после этого боя — если это можно назвать боем — Василь Колотай пожалел финнов: им тоже больно, как и нам, и кровь у них красная, как и наша. У каждого из них есть отец и мать, у многих — дети. Теперь родители не дождутся своих сыновей, дети — своих отцов. Зачем все это, зачем?
Сколько дней прошло после того случая, а Колотай никак не может избавиться от назойливых мыслей, картины того боя не дают ему сосредоточиться на чем–то другом, снова и снова возвращают в тот ад, на ту дорогу. Чем–то она напоминает ему эту, по которой они сегодня идут на лыжах — такая же белизна, такие же заснеженные деревья: одни стройные, ровные, другие выделяются кривизной или однобокостью, сломанной верхушкой или еще чем–то. Каждое дерево имеет свой облик, свое «лицо». Каждое дерево… А за каждым деревом, возможно, притаился их враг, финн — «кукушка», и стоит ему нажать на курок, как кто–то из их цепочки лыжников вскрикнет от боли и упадет неживым на сыпучий снег, который тут же окрасится в красный цвет. Особенно пугают заросли вдоль дороги, где деревья и кусты стоят просто стеной — тогда аж сжимается тело от предчувствия чего–то необычного, страшного. Но такое продолжается недолго, он снова расслабляется, смотрит на дорогу, на непрерывное движение колонны, которая, кажется, понемногу сбавляет темп ходьбы. Ведь идут они уже давно, наверное, больше двух часов, а никакой команды нет, и когда привал — неизвестно, и где тот окруженный полк — неизвестно тоже. Живая, трепещущая масса, как длинная гадюка, растянулась на несколько сотен метров, она то исчезает в густом белом ельнике, то показывается снова, шевелится, покачивается, неумолимо стремится вперед. Становится жарко, охватывает слабость, хочется пить, а еще больше хочется дать отдых натруженным ногам, которые, кажется, вот–вот схватит судорога, и ты упадешь на мягкий снег и не будешь шевелиться, хоть боль от судороги не даст тебе успокоиться.
Но не кончаются ли заросли, потому что вон впереди показался просвет между верхушками деревьев, лес, будто нехотя, отступает от дороги, и они потихоньку выходят–выползают на огромную поляну, которая показывается слева от дороги, а справа остается лес. Возможно, это даже замерзшее озеро, потому что снег на нем ровный и гладкий, не видно ни кустов, ни поваленных деревьев.
И тут же по живой цепи приходит от головы колонны долгожданная команда «привал». Еле заметные на белом фоне фигуры бойцов впереди остановились, стали смешиваться и разрушать строй, высыпаться на белое поле слева от дороги, некоторые снимали лыжи, падали на снег, качались, словно уставшие кони, избавившиеся от хомута, некоторые стали толкаться, — и снег аж заклубился под сотнями ног, будто сюда прорвался вихрь. Те, кто шел сзади, постепенно заполняли поляну, присоединялись к остальной массе, тоже начинали резвиться на снегу, чтобы дать разрядку — не столько физическую, сколько психологическую — тому состоянию нервного напряжения, при котором человек ожидает самого худшего. Сейчас им казалось, что самое худшее уже в прошлом, хотя задачу свою они еще не выполнили: к цели не подошли, а противника не только не уничтожили, но даже не видели в глаза. Рано было радоваться, так как все еще впереди. Но молодость беспечна, она беспокойная и веселая, даже на войне. Кое–кто закурил, сидя на снегу, подложив сдвинутые лыжи, некоторые прикладывались к своим фляжкам, чтобы утолить жажду, начались разговоры, толкотня, поиски знакомых. Происходило что–то напоминающее большую ярмарку: народа — больше тысячи молодых парней, вот только что–то девушек не видно…