На этом все и закончилось. Видно было сразу, что фотограф — специалист высокого класса. Ведь кто послал бы за границу лишь бы кого? Колотай встал, поблагодарил, и они вдвоем пошли обратно. Неужели бесплатно?
— Карточки будут завтра, а может, и сегодня, — сказала Вера Адамовна. — Забирать буду я. Но вам покажу, не бойтесь. Вам еще нужно будет заполнить анкету, я потом покажу. Чтобы вас отсюда выпустили, нужно собрать много бумажек, ой, много, хоть вы и герой.
— А сюда меня пустили без всяких бумажек, — сказал Колотай. — Нет, одна была, на имя Хапайнена, что я у него в работниках, и он меня должен охранять. А больше ничего.
— Просто вам повезло, — сказала Вера Адамовна. — Второй раз такого может не быть.
— Да уж, раз я в ваши руки попал, — пошутил — может, и неудачно — Колотай. Может, обидел Веру Адамовну?
— Если бы только в мои, то все было бы просто, — не обиделась она. — А тут еще вон сколько рук вы должны пройти… Вы не представляете…
Они остановились у его — его! — двери, и он не знал, приглашать ли ее в комнату. Чувствовал, что она не откажется. Но ошибся, она сказала, что занята и обещала зайти в конце дня, когда будут готовы фотографии. А может, еще и не будут…
Колотай вошел в комнату, поправил постель, на которой недавно лежал, но покрывалом не застилал, и больше ложиться не стал: душа была не на месте. Слова Веры Адамовны о том, что ему придется пройти еще через многие руки, неприятно откликнулись в его сознании.
Он присел к столику, но писать не хотелось — это было для него то же самое, что ковыряться пальцами в болящей незажившей ране. Именно его недавнее прошлое — та самая рана, которая еще не затянулась пленкой, еще кровоточит. Еще болит и обжигает огнем, хоть сам он даже не ранен. Да, ему повезло, но он осужден на муки, пока будет жить. То, что пережил он там, возле Кривого Озера, как погибала их бригада под прицельным финским огнем, не даст ему покоя никогда. Почему–то захотелось плакать, чего с ним давно не было. Он плакал редко, разве только от злости, а не от боли, от неудачи или разочарования, но так, чтобы никто не видел: ни свои, ни чужие.
Вдруг его позвал в коридор сам Марат Иванович и спросил, хочет ли он видеть Юхана Хапайнена, того самого…
— З радасцю, — перебил его Колотай. — Калі можна, хай зойдзе сюды.
Колотай даже не заметил, что говорит по–белорусски, как дома. Марат
Иванович вышел и через несколько минут уже вернулся с Юханом, который был одет в новую куртку серого, стального цвета с капюшоном, в теплой вязанной шапочке из шерсти тоже серого цвета. Кажется, в ней он был всю дорогу сюда, она была грубой вязки и хорошо грела.
— Тэрвэ, — сказал Юхан, хотя они расстались только утром. — Здрасте…
— Тэрвэ! — воскликнул весело Колотай. Он был просто счастлив, что Юхан зашел к нему.
Марат Иванович предложил им посидеть на диване в вестибюле, а сам пошел, по–видимому, в город. Он был одет по–зимнему: в белых бурках с загнутыми голенищами, в бобриковом пальто и в бобровой ушанке с опущенными наушниками.
— Ты нашел своего дядю? — спросил Колотай у Юхана, как только Марат Иванович закрыл за собой тяжелую дверь, еще не веря, что Юхан его понимает.
— Нашел, все хорошо — хювя он. Вот мой адрес, — сказал он по–русски и протянул Колотаю маленькую карточку с адресом, написанным латинскими буквами. — Напиши, когда приедешь домой.
— Спасибо, напишу. А ты напиши родителям и передай от меня киитас. Спасибо за их доброту, за помощь, вот за эти часы — за все!
— Напишу, — с улыбкой ответил Юхан. — Тебе здесь хорошо?
— Хорошо. Мне здесь делают документы на выезд. Понимаешь?
— Понимаю, Васил, понимаю. Я дам тебе немного денег, у тебя же нет, я знаю. Возьми вот, шведские кроны, — и он протянул Колотаю несколько сложенных пополам бумажек.
Тот просто остолбенел, вскочил с дивана:
— Юхан, ты что? Не возьму! Я и так вам столько должен. Ни за что! — он замахал руками, словно отбиваясь от Юхана.