Но некоторые дома с разными строениями не были скучены, как у нас в деревне, а стояли поодаль, и походили скорей на хутора, чем на деревню. Хотя дома или избы здесь были «неравные», как писал наш Якуб Колас о полесской деревне, одни меньшие, другие большие, одни имели три–четыре постройки при доме, а другие — одну или две. И по виду тоже отличались: были небольшие, деревянные, а попадались и высокие, кирпичные, с двумя верандами, с двумя дымоходами.
Не успели они приблизиться к одному из деревянных домов с двумя дымоходами, как на них бросилась большая рыжая собака с черной мордой, громко залаяла, но не сердито, как лает собака на незнакомого человека, а словно шутя, встречая хозяина. Действительно, собака приветствовала Хапайнена, который свернул с дороги и подъезжал к дому, огороженному невысоким забором из жердей.
— Тэрвэ, тэрвэ, Каптээни, — сказал Хапайнен, слезая с возка, собаке, которая прыгала вокруг него на задних лапах, пытаясь лизнуть лицо. И добавил еще несколько слов — все той же собаке, но не сердито, а добродушно.
Колотай тут же вспомнил, что это слово «тэрвэ» ему говорил финский солдат, когда его, оглушенного, брали в плен. Скорее всего, оно означает «привет».
— Распрагай каня, — сказал почти по–белорусски Хапайнен своему новому работнику и вроде улыбнулся, приоткрыв тонкие губы под заиндевевшими усами. Это были его первые слова за всю дорогу — в конце дороги!
Колотай сполз с возка и будто на чужих ногах пошел к коню — ноги сильно окоченели и плохо слушались.
Коник, почуяв рядом чужого человека, прижал уши, но Колотай смело погладил его морду, снимая рукавицей густой иней по всей голове. Конь как–то безмятежно фыркнул и залязгал удилами, словно прося, чтобы его разнуздали, что Колотай тут же и сделал, немного стянув вниз недоуздок с головы коня. Начинал распрягать он с вожжей: отцепил от колец узду, собрал в моток, продел концы, сделав продолговатую скрутку. Потом рассупонил хомут, завязал супонь на кольце, чтобы не мешала, затем развязал ремень на седелке, после чего уже вынул дугу из гужей, сбросил шлею вместе с хомутом и положил на передок возка. Конь встрепенулся, стряхивая с себя густой иней, тихонько заржал, будто прося воды. Но поить разогретого коня никто не будет, Колотай это знал. Нужно его только накрыть чепраком, что он и сделал, взяв на сиденье, с которого они только что встали, толстый чепрак, еще, кажется, теплый от их ягодиц и бедер.
Хапайнен смотрел на работу своего помощника и был, видимо, доволен: свой парень, знает крестьянскую работу. Он так же, как это делали мужчины в Беларуси, стал бить руками крест–накрест по туловищу, чтобы согреться и размять руки после долгой дороги.
Тут дверь веранды открылась, и к ним вышел молодой высокий парень без шапки, коротко подстриженный, в коричневом свитере грубой вязки, в расклешенных серых штанах, заправленных в короткие голенища сапог–валенок, которые у финнов называются пексы, это Колотай уже знал.
— Тэрвэ! — сказал он.
Скорее всего, это был сын Хапайнена, потому что сходство бросалось в глаза: одинаковые, слегка кругловатые носы, форма рта, круглые большие глаза.
— Тэрвэ, тэрвэ, прывет! — ответил Хапайнен и что–то еще стал говорить ему, будто отчитывал, нажимая на удвоенные звуки.
Тот провел ладонью по волосам, сказал «кюлля, кюлля», внимательно осмотрел нового человека в маскхалате и русских валенках, подошел к нему и подал руку, сказав «Юхан», это его имя — так понял Колотай и ответил — «Василь».
Парень забрал у Колотая коня, похлопал его по шее и повел в сарай, большое длинное строение в стороне от дома и от улицы. А они, хозяин и его новый помощник, собрали сбрую, бросили все на возок и потянули следом за конем: Хапайнен впрягся в оглобли, а Колотай подталкивал сзади, — возок громко скрипел подкованными полозьями.
Эта короткая хозяйственная разминка показалась Колотаю чем–то вроде доброго знака. Мужчины приняли его хорошо, а это главное, — отметил про себя Колотай.
Изба, или дом — Колотай не знал, была на две половины, они зашли в левую, хорошо протопленную — а может, так показалось с мороза? — на четыре небольших окна, через которые еще пробивался дневной свет. Они разделись. Колотай снял наконец свой маскхалат, за ним — кавалерийский бушлат, хотя никаким кавалеристом он не был, собирался снять и теплую жилетку, но передумал. Хотел остаться в валенках, но хозяин подвинул к нему мягкие войлочные тапки и указал на них пальцем.
И здесь они все делали молча: раздевались, мылись, утирались, можно было подумать, что хозяин немой. Как ни странно, Колотаю это нравилось больше, чем расспросы, желание собеседника влезть в твою душу, выведать все, что его интересует, чтобы потом создать для себя твой портрет, а какой — это уже только ему будет известно. Они собирались перейти в другую половину дома, как вдруг хозяин спросил Колотая: