Мальчишкой я залезал в отцовский сарай, и кошки терлись о мои ноги, мурлыкали, иногда прыгали мне на плечи. Точно так же кошки цеплялись за меня, когда я работал. Я не помню кличек кошек в детстве, они то появлялись, то пропадали, часто их давили коровы — нет, коровы делали это не нарочно, просто они были слишком велики, а кошки слишком малы. Но мне всегда нравилось находиться с кошками рядом. Вы, наверное, будете смеяться, но...
Гарни понизил голос, несмотря на то что рядом с нами не было никого, кроме нарисованного Малыша на стене сарая.
— Когда я был молодым и даже не очень молодым, у меня была мечта. Я хотел стать маленьким, как кошка, хотя бы на один вечер. Чтобы я мог понежиться вместе с другими кошками, чтобы нас было пять или шесть и все мы были бы примерно одного размера, и мы бы вместе мурлыкали, они бы лизали мне мордочку, и мы бы терлись друг о друга, а потом спали бы прижавшись. Когда у человека бессонница, нет ничего лучше кошки, урчащей под ухом. Это правда. Никакие таблетки не нужны, если рядом есть кошка.
Вот поэтому я и согласился на работу у Каца, когда услышал о ней, несмотря на то что я все-таки побаивался высоты. К тому же Великая Депрессия была хорошей мотивацией, но
мимо имени Кац, созвучного слову «кошка», было трудно пройти... к тому же им было до лампочки, что я вытворял с их рекламой. Мне стало смешно, когда телевизионщики начали мне задавать вопросы типа «рисовал ли я маленьких девочек в детстве»...
Слова Гарни заставили вспомнить об альбоме с его работами, который лежал у меня в багажнике (это был альбом, который я использовал в качестве справочника, особенно когда я собирался фотографировать очередной сарай, который, возможно, снимал раньше в другом освещении или при других погодных условиях), я вышел из машины и направился к багажнику, в то время как Гарни продолжал говорить о «молокососах-журналистах», которые брали у него интервью целых три минуты.
— ...Они даже не спросили меня, как звали кошек, как будто для них это не имело значения...
— А это что за маленькие киски? — спросил я, наткнувшись в альбоме на фотографию одного из самых детальных рекламных плакатов: четыре котенка лежали рядком в колыбельке из соломы, их смешные маленькие мордочки были вытянуты, и казалось, что стоит сделать еще один шаг, и они спрячутся в солому. Это были настоящие дворовые котята, даже если не принимать во внимание солому, они совершенно не были похожи на типичных котят с рождественских открыток или слащавых картинок, выставляемых художниками на Медисон-авеню, настоящие беспризорные котята из тех, к которым иногда удается подкрасться и потрогать, прежде чем они убегут в дальний угол пахнущего навозом сарая, в котором они родились. Такие котята обычно вырастают худющими длиннохвостыми созданиями, крадущимися как тени или появляющимися неожиданно за спиной и грозящими вонзить вам в ботинок коготь, прежде чем убежать. Такие кошки обычно быстро взрослеют и к трем годам ходят с отвисшим животом.
Но когда Гарни увидел увеличение восемь на десять, его лицо озарилось, а оттопыренные губы вытянулись в улыбку, обнажая серые десны и гнилые зубы.
— Ты сфотографировал моих маленьких девочек! Они такие хитрушки, Присей и Миш-Миш очень похожи, но сфотографировал ты их в хорошем освещении...
— Постойте, постойте, я хочу записать, — сказал я, потянувшись за блокнотом на заднем сиденье. — Значит, кто есть кто?
Его лицо светилось гордостью человека, который показывает фотографии своих внуков (или даже правнуков), он указывал на каждого котенка по очереди, нежно касаясь поверхности глянцевой фотографии, как будто ощущая каждого пальцем.
— Это Смоки, серенький, а это Присей — видите, какая симпатяга, глаза, как у лисы, а вот это Миш-Миш, несмотря на то что они близнецы, Миши имеет более богатый окрас...
— Миш-Миш? — переспросил я, желая узнать, откуда взялось это имя. Ответ Гарни удивил и растрогал меня.
— Я взял это имя из журнала «Милвоки Джорнал», они печатали разные забавные статьи... так вот там была статья о том, как арабы любили своих кошек, и перевод «кис-кис» звучал по-арабски «миш-миш», обычно так называют кошек персикового окраса. Видите, мордочка у Миш-Миш имеет такой окрас?
Не знаю, как к этим арабам относиться, считать их врагами или нет, но нельзя обвинять народ, который так заботится о кошках. Я слышал, что египтяне молились кошкам как богам... делали мумии из своих кошек. Поэтому мне наплевать, что их потомки нас ненавидят, я думаю только о том, что эти люди заботятся о кошках, — я считаю, если человек ненавидит кошек, он не любит самого себя...
Мне стало смешно. Прежде чем Гарни продолжил, я процитировал Марка Твена по памяти: «Если бы человека можно было скрестить с кошкой, это улучшило бы человека, но ухудшило бы кошку».
Теперь наступил черед Гарни смеяться, его дряблая шея содрогалась от смеха, потом он продолжил:
— Так вот, следом за Миш-Миш идет Тинкер, по внешнему виду никогда не скажешь, что это девочка, она двухцветка, но по личному опыту я знаю, что большинство серых кошек с белыми лапами — девочки. Не знаю, почему так бывает, ведь белые кошки с черными лапами и грудью никогда не встречаются, ведь не бывает черных кошек в белых носках и фартуке. Природа творит странные вещи, не так ли?
Перечислив имена «малышек» (которые я записал в блокнот), Гарни стал перелистывать страницы альбома и каждый раз присваивал имена изображенным животным, что придавало им реальность, и наконец перешел к коту. Это был черный кот с белыми лапами по кличке Минг, с ясными зелеными глазами, шикарным длинным мехом и свалявшейся шерстью на груди. Затем был коленкоровый Бинни с широкой серой грудкой и огромными желто-зелеными глазами, как у филина, пушистые, как одуванчики, Стэн и Олли, черно-белые котята, один явно толще другого, но оба с такими чертами, что невозможно было удержаться и не взять их на руки, множество других (слава Богу, у меня оставалось много свободных страниц в блокноте), но как только очередная кошка получала имя, я уже не мог смотреть на нее как на обычную кошку с рекламы Каца. Например, узнав, что Бинни — это Бинни, я стал относиться к ней как к реальной кошке, имеющей свой характер и свою историю, узнал, что она любила играть с бобами, когда была котенком, любила гоняться за собственным хвостом. В какой-то момент кошки Гарни стали для меня гораздо большим, чем игра краски и воображения. Это не имело ничего общего с работами мастеров холста или, наоборот, специалистов по плакатной живописи.
Жаль, что тот репортер упустил суть творчества Гарни, «молокососов-журналистов» интересовало только то, как давно Гарни занимается этим бизнесом.
После того как Гарни посмотрел последнюю фотографию, он грустно сказал:
— Мне немного стыдно... у меня такое ощущение, что я стал одним из этих мазил, которые выставляются в галереях... Нет, мне это нравится... но... просто... я не знаю. Странно видеть всех своих кошек в одном альбоме, я ведь привык видеть их по отдельности, там, где я нарисовал их. Как будто кто-то неожиданно приручил их, сделал их домашними из бездомных дворовых кошек.
Я не знал, что ответить, я понимал, что Гарни был недостаточно проницательным, чтобы понимать, что его настенные рисунки — это произведения искусства; возможно, у него не было отточенной манеры, возможно, он нигде не обучался живописи, но его нельзя было назвать незнающим — он явно был в затруднении; с одной стороны, он вышел из того времени, когда работа была тем, за что платят деньги, и в то же время то, что его показывали по телевидению, и то, что заставило меня фотографировать его работы, означало, что в них было нечто особенное. Он не мог осознать того, что сделал нечто большее, чем просто работу, за которую ему платили. Я осторожно взял книгу у него с колен, положил ее на сиденье между нами и сказал:
— Я вполне вас понимаю... Я работаю рекламным фотографом, делаю фотографии для клиентов, и если меня хвалят за мои композиции, появляется странное чувство... я становлюсь посредником между товаром и потребителем...