Помнится, одна дама даже расцеловала его от избытка чувств – совсем недавно она зарумянившейся новобрачной садилась в карету, чтобы ехать в свой новый дом, и обручальное колечко, на беду, соскользнуло с ее пальчика. Тогда Финт спросил у Соломона, потому что другие тошеры парня безжалостно дразнили: «Ты правда пытаешься спасти мою душу?» А Соломон, с характерной такой усмешечкой, что с его лица почитай что и не сходила, ответствовал: «Ммм, пока что я исследую возможность ее наличия».
Эта небольшая перемена привычек здорово помогла скрепить его дружбу с Соломоном, а это означало, что Финту – в отличие от многих других тошеров – не приходилось дрожать ночами под дверью, или ныкаться под куском брезента, или платить за гнусную, вонючую полпенсовую веревку[5] в ночлежке. Все, что Соломон от него хотел, – это немного общения по вечерам да изредка деликатно просил проводить его к кому-нибудь из заказчиков, когда нес какие-нибудь механизмы, ювелирку и прочие опасно дорогостоящие вещи. Слух о непредсказуемом характере Финта уже распространился по всей округе, так что им с Соломоном по пути никто не докучал.
Соломонова работа Финту нравилась. Старикан мастерил разную мелочовку – хитрые штуки, обычно на замену другим хитрым штукам, ценным и дорогим сердцу хозяина, что, на беду, сломались или потерялись. На прошлой неделе на глазах у Финта тот починил дорогущую музыкальную шкатулку, битком набитую шестеренками да проводочками. Шкатулка казалась безнадежно испорченной: рабочие уронили ее при переезде владельцев в новый дом, – и Финт завороженно наблюдал, как старик возится с каждой деталькой, как невесть с каким сокровищем, – чистит, обтачивает, чуть сгибает – медленно и неспешно, словно к его услугам все время мира. Поврежденную инкрустацию слоновой кости на шифоньерке розового дерева Соломон восстановил, приладив где надо кусочки из своего небольшого запасца, и отполировал так аккуратно, что дама-заказчица заплатила ему сверх условленного лишнюю полукрону.
Ок, кой-кто из Финтовых приятелей обзывал его шабес-гоем, но Финт зато подметил, что еда ему перепадает всяко получше, чем любому из них, и, кстати, куда дешевле, ведь на рынке Соломон торговался так, что даже кокни сдавался, – и помоги Небеса тому торговцу, который Соломона обвесит или продаст ему черствый хлеб или гнилые яблоки, не говоря уже об отваренном апельсине[6] и прочих торгашеских плутнях вроде воскового банана. Так что, памятуя о вкусной здоровой еде, устроился Финт прям на зависть; да и простужаться ему не с руки.
Иаков с сыновьями наконец-то закончили жонглировать в воздухе штанами, рубашками, носками, жилетками и ботинками, отошли на шаг и разулыбались друг другу, гордясь отличной работой, а Иаков промолвил:
– Ну вот прямо даже и не знаю. Чтоб я так жил, да мы ж волшебники, как есть волшебники! Сыновья мои, мы нынче своими руками создали джентльмена, такого джентльмена – его в любом обществе с распростертыми объятиями примут, если, конечно, никто не возражает против легкого запашка камфоры. Но тут уж либо запашок, либо моль, это всякому понятно, даже Ее Величеству, и что вы себе думаете, мои хорошие? – если бы Ее Величество таки сейчас вошла в эту самую дверь, она бы сказала: «Добрый вечер, юный сэр, мы с вами, кажется, где-то встречались?»
– В паху малость жмет, – пожаловался Финт.
– Так не думай шаловливых мыслишек, пока не растянется, – посоветовал Иаков. – Я скажу, что я сделаю: только для тебя, ни для кого другого, я добавлю вот эту замечательную шляпу, и размер в точности твой, если малость подбить изнутри, чтоб на ушах не висла; и я ни разу не удивлюсь, если не сегодня завтра этот стиль опять войдет в моду. – Иаков отступил назад, очень довольный совершенным превращением. И, склонив голову набок, заметил: – А знаете, что я вам скажу, молодой человек? Вам таки теперь надо прилично подстричься, и я вам клянусь, у вас от девушек отбою не будет!
– Да меня Соломон подстригает, когда слишком жарко делается и хочется, чтоб башка поостыла, – отозвался Финт. Иаков шумно фыркнул – такой звук способен произвести только оскорбленный в лучших чувствах еврейский торговец, экспрессией затмевающий даже француза в неудачный день. В целом, если этот звук попробовать записать, начнется он с чего-то вроде «фуууйёу», а на конце замаячит смачный плевок.
5
Т.е. место в дешевой ночлежке по полпенса за койку. Как объяснял Сэм Уэллер, персонаж «Записок Пиквикского клуба» Ч. Диккенса, «хозяева протягивают во всю длину комнаты две веревки, футов шесть одна от другой и фута три от пола, а постели делаются из полотнищ грубой материи, натянутых на веревки. ‹…› Утром в шесть часов веревки с одного конца отвязывают, и ночлежники валятся все на пол. Ну, значит, сразу просыпаются, очень спокойно встают и убираются!» (
6
Один из видов рыночного жульничества: мелкие апельсины отваривали, чтобы они разбухли. (