– Так это все равно что торговаться на рынке, – возразил Финт. – Все так делают.
– И вот игра заканчивается, причем наверняка со слезами, кто-то сорвался на крик, кто-то дверью хлопнул. Таки как она способствует семейному счастью? Чего именно удалось достичь? – Соломон умолк, лицо его заметно порозовело от огорчения.
Финт на минуту задумался, но наконец нашелся:
– Но это же всего-навсего карточная игра; сущая ерунда. Играют-то понарошку.
Соломона такой ответ не устроил.
– Я в эту игру отродясь не играл, но я тебе вот что скажу: ребенок, играя с родителями, неизбежно учится их обманывать. А ты говоришь, это всего-навсего игра?
Финт снова призадумался. Игра, стало быть. Не азартная игра, вроде «Короны и якоря», где можно полные карманы выиграть. Но игра, в которую всей семьей играют? Это у кого ж есть время для семейных игр? Разве у малышни несмышленой или у детей важных господ.
– Это всего-навсего игра, – запротестовал он, и ответом ему был Соломонов взгляд, который, если не остережешься, пробьет тебе лоб и выйдет из затылка.
– А что с того, если тебе всего семь лет от роду? – гнул свое Соломон. Старик весь раскраснелся и грозил Финту пальцем, прямо как перстом Божьим. – Юноша, игры, в которые мы играем, – это уроки, которые мы усваиваем. То, что мы принимаем на веру, то, от чего отмахиваемся, то, что пытаемся изменить, – делает нас такими, какие мы есть.
Библейская муть, в общем. Но Финт задумался: а в чем, собственно, разница? Вся наша жизнь – игра. Но если жизнь – игра, тогда кто ты – игрок или пешка? Постепенно до него доходило: а ведь Финт может стать куда большим, нежели просто Финт, если малость расстараться. Это призыв к оружию, и гласит он: «Хватит на заднице рассиживаться!»
«Одно можно сказать про этот грязный старый город, – размышлял про себя Финт, выходя из мансарды вместе с Онаном и гоголем выступая в новом костюме, – как бы ты ни осторожничал, кто-нибудь обязательно что-нибудь да увидит. На улицах всегда толпы народу, отираешься в толпе, пока, того гляди, в порошок не сотрут; а сегодня хорошо бы малость поотираться в «Говяжьем филее», или «Козе и шестипенсовике», или любом другом сомнительном питейном заведении, где можно надраться за шесть пенсов, ужраться вусмерть за шиллинг – и с вероятностью просто помереть только потому, что хватило глупости переступить порог».
В таких местах тошеры и мусорщики болтаются с девчонками – в прямом смысле слова болтаются, потому что у половины небось уже зад из штанов свисает. В таких местах тратишь время и деньги, чтобы хоть ненадолго позабыть о крысах, и о вездесущей грязюке, и о запахах. И хотя спустя какое-то время ко всему привыкаешь, трупаки, поплавав в реке, приобретают собственный неповторимый аромат, и эту вонь гниения и распада ни с чем не спутаешь и не позабудешь, она к тебе так и липнет, вязкая и тяжелая, и отчаянно не хочется снова ее вдохнуть – хоть ты и знаешь, что никуда от нее не деться.
Как ни странно, запах смерти живет своей собственной, непонятной жизнью, он куда угодно просочится, а избавиться от него чертовски трудно. В каком-то смысле он сродни запаху Онана, который преданно семенил по пятам за Финтом: его продвижение отслеживалось по реакции людей в толпе: они начинали озираться, пытаясь понять, откуда эта вонища, и надеясь, что не от них.
Но сейчас светило солнышко и парни с девчонками выпивали в «Дочке канонира», рассевшись снаружи на старых бочках, на бухтах троса, на заброшенных штабелях гниющего дерева и грудах прочего прибрежного мусора. Порою Финту казалось, что город и река – это одно и то же существо, просто одни его части куда мокрее других.
Здесь, в этом сумбурном, пахучем, но обычно развеселом беспорядке, Финт заметил Кривого Генри и Люси-Щипачку, Однорукого Дейва, Проповедника, Энни-за-Полпенни, Джули-Грязнулю и Кромсало, а те, уж что бы они там ни подумали про себя, все сказали ровно то, что люди везде и всегда говорят в сходных обстоятельствах – когда кто-то из их компании вдруг больно шикарно вырядился. Что-нибудь в духе: «Ой, и кто же этот пригожий джентльмен?» и «Ну надо ж, ты, никак, всю улицу скупил! Ну, надушился, аж в нос шибает!». И уж всенепременно: «Ты нам шиллинг, часом, не одолжишь? Отдам в день святого Неверия». И так далее, до бесконечности, а выжить в такой ситуации можно только одним способом: смущенно-глуповато поулыбаться и смириться с неизбежным, зная, что в любой момент ты в силах положить конец веселью; так Финт и сделал.