— Не понял? — черные брови Евгения изогнулись.
Помощник глянул в планшет:
— Евгений Борисович, патриарх улетает. Он не принял его!
— Чудненько… — Евгений прикурил и рассмеялся, выпуская дым.
— Это… невероятно! — качал головой помощник.
Из-за ширмы вышел бортпроводник, открыл дверь, скинул трап. И сразу же вслед за ним вышли двое охранников, спустились по трапу. В открытую дверь ворвался горячий южный воздух. Евгений сошел на каменистую землю с выгоревшей на солнце травой, щурясь на солнце, глянул на поднимающийся вертолет патриарха:
— Карету мне, карету… скорой помощи. Мда…
С сигаретой в губах, огляделся. Кругом было ярко и жарко. Пахло морем и сухой полынью. Солнце палило. Он достал темные очки, надел. Неподалеку стояли два автобуса — один голубой, монастырский, другой зелено-серый, национальной гвардии. Возле них стояли две группы немногочисленных людей. Их разделяло оцепление из нацгвардейцев. Чуть подальше виднелась массивная военная машина, напоминающая мощный подъемный кран с телескопической стрелой. Возле нее прохаживались четверо часовых с автоматами.
В окружении охранников и помощника Евгений двинулся к автобусам. От автобусов отделились двое — генерал и настоятель монастыря, игумен Харлампий, пошли навстречу Евгению. Настоятель был в черном, генерал — в летней полевой форме.
Евгений как дротик метнул вперед сигарету, на ходу наступил остроносым ботинком. Первым размашисто подошел генерал, протянул длинную, толстую, как бревно, руку:
— Женя, он не принял патриарха!
— Это не новость, — Евгений подал ему свою узкую ладонь и успел поклониться подошедшему игумену.
Тот ответно склонил покрытую черным клобуком голову.
— Вчера президент, сегодня патриарх. Как такое возможно? — генерал дернул покатыми плечами. — А, святой отец?
— Я не святой отец, а батюшка, — спокойно перебирая четки, поправил его игумен. — И уже говорил вам, что старец четыре года как не принимает ни государственных людей, ни иерархов.
— Так нас тогда он тоже не примет!
— Возможно. Это ему решать.
— Вы ему доложили о нас? — спросил Евгений.
— Я ему не докладываю. Он сам ведает. И блюдет свои правила, в кои мы не вольны вмешиваться.
— То есть — вас он не слушает? — буркнул генерал.
— Он слушает не нас с вами, — проговорил игумен, переводя взгляд своих спокойных глаз на скалу.
Генерал и Евгений повернулись к ней. Скала была невысокой, как и все предгорье, но почти отвесной. По ее серовато-розовато-желтой стене вверх шла зигзагом, в три пролета, узкая деревянная лестница, опирающаяся на куски арматуры, врубленные в камень. Лестница выглядела хлипко. Вдоль зигзага вместо перил тянулся канат, за который полагалась держаться поднимающимся. Зигзаг упирался в зев пещеры, напоминающий человеческое лицо с одним глазом. Снизу было видно, что вход заложен камнями и оставлено лишь небольшое окошко.
— Схимник уже год замуровывает себя изнутри, — зашептал Евгению в ухо помощник. — Вырубает камни, обтесывает. Осталось всего один камень положить.
— А цемент ему снизу подают? — с полуусмешкой спросил Евгений.
— Вместо цемента старец использует свои естественные отправления.
— Это… мудро. Борис, а что это за люди у автобуса? — спросил Евгений генерала.
— А, люди! — злая улыбка озарила потное лицо генерала. — Это, Женя, наша дорогая общественность. Просочилась! Похоже, они уже все знают, а? Государственных тайн больше не существует? На кой хрен они нам, а?! Дырявая страна! Женя, а? И почему?
— Ты меня спрашиваешь?
— А кого еще, ёптеть?!
Евгений достал портсигар, раскрыл.
— Здесь лучше не курить, — произнес игумен. — И лучше не браниться.
Генерал махнул рукой:
— Да уж…
— И что хочет эта общественность? Батюшка, они когда приехали? — Евгений спрятал портсигар.
— С утра.
— И чего они хотят?
Генерал всхохотнул:
— Как чего? Общественность хочет общаться! Их уже дважды кормили.
— Ну, тогда пошли к ним, — Евгений различил среди собравшихся знакомые фигуры.
— Пошли! — зло буркнул генерал и зашагал вперед. — Хотя, Жень, мне все это уже — во! — он на ходу рубанул себя ребром ладони по широкой шее. — Во!
— Боря, успокойся.
— Да спокоен, спокоен! — рявкнул генерал.
Высокий, здоровый, узкоплечий, он был похож на медведя-шатуна, выгнанного из своей теплой берлоги внешними неприятностями. Сильнее всего недовольство выдавали генеральские руки: длинные, сильные, они угрожающе болтались при ходьбе, словно инерционные противовесы, накапливая энергию для профессиональных оплеух, которыми генерал с удовольствием бы наградил всю эту московскую, на кой хер собачий слетевшуюся сюда публику.