Младшие остались сидеть, а старший поднялся на крыльцо независимо и несколько тяжеловато, как подобает человеку, владеющему мотоциклом с двумя цилиндрами.
Он сказал начальнику партии Стариченко:
— Вы говорили, будете по тридцати рублей платить, а папа мне говорит, чтобы за тридцать не работать, а только за тридцать пять, потому что тогда я лучше пойду в химлесхоз смолу с сосен собирать.
Все это мальчишка выговорил разом, высоко держа голову, глядя прямо в глаза начальнику и чуть-чуть притопывая на месте кирзовыми сапогами.
— Что?! — сказал отец Владика. — Тебе ведь в базарный день цена пятачок. Не рано ты, братец, за длинным рублем погнался?
Во время этого разговора Владик все смотрел на мальчишкины руки, черные, перемазанные машинным маслом руки рабочего человека, мотоциклиста... Ему было завидно. Так же он завидовал Ромке, когда тот после десятого класса поступил на завод «Вулкан» учеником токаря, и грязь у него на руках не поддавалась ни мылу, ни пемзе.
— Владик, вот Сашка тебе будет приятелем, — сказала мать. — Он тебя научит на мотоцикле ездить.
Сашка посмотрел на Владика без интереса и отвернулся. Владик покраснел и пошел к Геннадию на раскладушку. Тот лежал на спине неподвижно, о чем-то думал.
— Ну что, парень, — сказал он. — Плохи твои дела?
— Почему плохи?
— А что хорошего? Приедешь в Ленинград, придешь в школу, все тебя будут спрашивать о Братске, о том, о сем. А что ты расскажешь? По-моему, тебе надо попросить родителей, а если не согласятся, настоять на своем — и ходить вместе с нами в тайгу на работу. Ты бы мог вполне вместо вот этого драгоценного Сашки работать с рейкой. Стал бы работягой, сам бы себя уважал, денег заработал бы, домой мог полететь на «ТУ». И в классе бы тебя знаешь как уважали! «Кто ты?» — «Рабочий человек, строитель коммунизма, трудился на дне Братского моря». А так ведь тебе скучно жить...
Владик протяжно вздохнул, слабо улыбнулся и сказал:
— А с кем оставить Жулика?
Ромка прислал в Ново-Полоново длинное письмо на пяти страницах. Там было написано обо всякой всячине: о заводе «Вулкан», о комсорге Ерофееве, о поэте Блоке, которым Ромка теперь увлекался, об автомобиле марки «Запорожец» и о разном другом.
«...Комсорг Ерофеев, — писал Ромка, — все время агитирует насчет коммунизма. А я и так сагитированный и топаю прямо в коммунизм. А вдруг в коммунизме все будут хорошие и всем будет скучно? Я спрашивал у Ерофеева, но он ушел от прямого ответа. Кто мне ответит? Кто?
Во всяком случае, сейчас мне не скучно. Я сдал на третий разряд и научился вытачивать одну штуку — втулочку для чесальной машины. Эта машина чешет шерсть, и отсюда происходят брючата для нас с Владькой. У меня появилась идиотская индюшачья гордость, оттого что я даю государству эти втулочки на 102 процента.
Ребята на Невском смеются надо мной и называют «мужиком» за то, что я вкалываю у станка, а они сдают какие-то там экзамены или пристроились в конторе, или перебиваются на подножном корму. Я их всех послал к черту. Они мне надоели.
И Блок мне тоже начинает надоедать. Конечно, он хороший поэт, но недавно я видел на Суворовском новенькую микролитражку «Запорожец». Где мне купить такую машину? Кто мне ответит?»
...Дойдя до этого места в письме, мать сказала:
— Вот стиляга. И в кого он такой уродился? Вся семья — люди как люди, а этот один — урод. — Она положила письмо на стол и улыбнулась. Владик посмотрел на мать, и ему показалось, что он видит Ромку: те же черные глаза, жесткие волосы и короткий нос...
Отец сказал:
— Ничего. Не послушал родителей, не захотел учиться дальше — пусть его теперь на заводе приведут в христианскую веру.
...Были в Ромкином письме и строчки специально для Владика: «Я завидую Владьке, что он лазает по тайге. Я ведь, наверное, тоже люблю тайгу. Слышишь, Владька, передавай от меня рабоче-крестьянский привет тайге. И сам не лодырничай, бери в руки топор или еще что-нибудь и трудись. Очень тебе советую».
Геннадий тоже читал Ромкино письмо. Он сказал:
— Мне нравится этот парень, хотел бы я с ним познакомиться.
— Его весь Невский знает! — воскликнул Владик. — У него кругом друзья. — И стал рассказывать о своем брате, гордясь и волнуясь... Ночью он опять думал о нем и о его письме, пока не заснул.
Утром не вышел на работу Сашка. Владик проснулся вместе со всеми и слушал, что говорят о Сашке отец и мать. Он спустил на пол ноги, потрогал Жулика, посидел еще немного, понежился и вдруг громко сказал: