— Я пойду на работу. Возьмите меня.
...Так наступило первое в жизни Владика рабочее утро. Он ехал вместе со всеми в кузове экспедиционной машины, держался руками за борт, глядел во все глаза, и необыкновенный, невиданный мир открывался мало-помалу. Солнце висело в дыму, круглое, словно пуговица, без лучей, источало слабый, розовый свет. Машина ехала все дальше и дальше, и солнце яснело, желтело, будто бы дозревало. Стволы берез сливались друг с дружкой, казались белым туманом. А пшеница была такой зеленой, что казалось, сейчас эта зелень брызнет вверх, окрасит воздух. Кони стояли над маленьким костерком, спасались от гнуса, сунув морды в низенький дым, словно это не дым, а куст клевера.
Машина въехала в сосновый лес, и Владик увидел на дороге большую доску с восклицательным знаком: «Стой! Идет валка!»
Машина не остановилась, а только свернула в сторону, поехала прямо по пням, сучьям и моху. Владик еще крепче вцепился в борт, глаза его раскрылись еще шире. Он увидел людей, таких же странных, непривычных, как все это утро. Лиц не было видно под черными сетками накомарников. Руки упрятаны в большие угловатые рукавицы, а головы — в островерхие колпаки. Казалось, это вовсе не люди, а марсиане. В руках у них были моторные пилы. Они приставляли их к соснам, и сосны ничком валились вправо и влево. Тут же стрекотала электростанция, и гладкий блестящий кабель змеился всюду по земле. Огромные машины с прицепами въезжали в глубокие, длинные ямы, а сверху прямо на них скатывали бревна.
— Ну вот смотри, — сказал отец, — как очищают дно моря.
Владик не слушал отцовских слов. Ему хотелось еще ехать и ехать, смотреть и смотреть. Он боялся, что скоро конец поездке, что машина станет и нужно будет слезать. Все было удивительно ново и интересно в это утро.
Отец тем временем вел разговор с Геннадием.
— Наше уж такое собачье дело, — говорил он. — Мотаемся здесь, кормим мошку. Но вот зачем ты явился сюда — этого я понять не могу. Ведь ту же самую практику ты великолепно мог пройти под Ленинградом или, на худой конец, в Карелии. Там всего каких-то двенадцать часов езды. Что ты здесь нашел привлекательного — убей, не пойму.
— Да, — сказал Геннадий. — На будущий год поеду в Карелию. Я там еще не был и на Сахалине не был, и на Урале, и на Камчатке, и на Луне, и в Южной Америке... и везде надо побывать! Просто необходимо!
— Н-да, — сказал старший Стариченко.
Конечно, нет никаких фиордов в окрестностях Ново-Полонова. И бурунов нет, а только лес, да ручей, по названию Одьба, течет в непролазном месиве кустов, палых деревьев, моха, воды и гнуса.
Отряд во главе с матерью спустился к этому ручью. Изыскателям нужно с помощью теодолита определить самые низкие места в лощине, прорытой ручьем, соединить их просекой. Вдоль просеки леспромхоз сложит бревна, вода подойдет к ним, подымет, и прямо по морю можно будет сплавлять их в Братск.
Мать установила теодолит, рабочие взялись за топоры, а Владик взвалил на плечи тяжелую длинную рейку, с двух сторон подкованную железом, всю размеченную красными и синими делениями. Так началась его работа.
Рейку нужно было ставить на землю прямо и крепко держать, чтобы она не качалась. «Право! — кричала ему мать. — Еще право, еще... Куда ты полез за дерево! Ну что ты за бестолковый человек!»
Владик послушно двигался вправо. Он не обижался на материнский крик, потому что у матери, кроме прежней, родительской власти, было теперь еще новое право — старшинства в работе, право умения и опыта. Он мог бы поспорить с матерью, возразить ей, но спорить с начальником отряда нельзя. Ему вдруг очень захотелось отличиться, заслужить похвалу. Он мчался бегом со своей рейкой по ручью Одьба и готов был плясать от радости, когда услышал материнское: «Вот так, хорошо...»
Но у Владика не было накомарника, а только кепочка на голове, ботинки на ногах и брючки навыпуск.
Родители никогда не надевали накомарников. Отец говорил, что изыскателю, вечному страннику, плевать на мошку. Мать ходила на работу в одной косынке и тапочках на босу ногу.
Владик держал рейку и терся о нее лицом, чтобы согнать мошку, но она тем временем забиралась под брюки, язвила, жгла, щекотала будто не кожу, а самую душу. Поработав час, другой, Владик стал спотыкаться, один раз даже упал прямо в воду. Он почувствовал жалость к себе. Казалось, невозможно, немыслимо оставаться здесь, в этом болоте, до конца дня. Ведь день еще только начинался.