И по сей день я не могу оправиться от изумления. Отчего продолжение нашего рода и удовлетворение нашего любовного желания должно осуществляться посредством органа, который по многу раз в день используется в качестве стока для нечистот? Отчего бы природе не изобрести для этого иной способ, при котором высшее сладострастие сочеталось бы с достоинством и красотой? Чтобы отправление любовного акта могло совершаться в церкви, у всех на глазах, а не только в темноте и с глазу на глаз? Или же в Храме роз, при свете дня, под пение и танцы свадебной процессии?
Я не знаю, сколько я проходил взад-вперед по комнатам.
Теперь уж светает, заблестел флюгер на церкви, пронзительно гомонят голодные воробьи.
Странно, отчего это перед восходом солнца воздух всегда пронизывает содроганием свежести.
Нынче чуть прохладнее, я впервые за последний месяц проехался верхом.
Что за утро! Накануне я улегся рано и спал всю ночь без просыпу. Я никогда не сплю без сновидений, но нынешней ночью сны мои были голубые и легкие. Я оседлал Диану и поскакал к Хага-парку, а там вокруг Павильона эха и мимо летних кафе. Роса и паутина на всяком кустике, и свежее дыхание меж деревьями. Диана была в игривейшем расположении духа, земля вприпляску летела нам навстречу, юная и бодрая, как в первый день творения. Я прискакал к маленькому трактирчику; место мне знакомое, я не однажды заглядывал сюда весной во время прогулок верхом. Я спешился и единым духом осушил бутылку пива, после того обнял кареглазую девицу за талию, прокружился с ней разок, чмокнул в белокурые локоны, и — прости-прощай, раскрасавица.
Как поется в песне.
Так-так, фру Грегориус. Вот, оказывается, что у вас ко мне за дело. Несколько необычное, это верно. На сей раз она пришла поздно. Время приема уже окончилось, из всех пациентов она осталась одна.
Она вошла ко мне, очень бледная, поздоровалась и осталась стоять посредине комнаты. Я указал ей на стул, но она не тронулась с места.
— Я сказала вам в тот раз неправду, — вымолвила она. — Я не больна: я совершенно здорова. Я совсем о другом хотела с вами поговорить, да только струсила в тот раз.
Внизу по мостовой грохотала пивная бочка, я подошел и затворил окно, и в наступившей вдруг тишине я услыхал, как она сказала, голосом тихим и твердым, но с легкой дрожью, точно сдерживала слезы:
— Я стала испытывать ужасное отвращение к своему мужу.
Я стоял спиной к кафельной печке. Я наклонил голову в знак того, что слушаю.
— Не как к человеку, — продолжала она. — Он всегда был добр ко мне; никогда он мне слова худого не сказал. Но он сделался мне ужасно, ужасно неприятен.
Она с усилием перевела дух.
— Я не знаю, как бы это выразить, — сказала она. — У меня к вам совершенно необычная просьба. И может статься, это вообще противно вашим взглядам. Я ведь не знаю, как вы смотрите на подобные вещи. Но в вас есть что-то, что внушает мне доверие, и я не знаю никого другого, кому могла бы довериться в теперешнем моем положении, никого другого в целом мире, кто сумел бы помочь мне. Вы не могли бы поговорить с моим мужем? Не могли бы скапать ему, что я нездорова, что у меня какое-нибудь женское недомогание и что ему следует отказаться от своих супружеских прав, хотя бы на время?
Супружеские права. Права. Я провел рукой по лбу. У меня темнеет в глазах, когда я слышу это слово, употребляемое в таком смысле. Боже ты милостивый, надо же додуматься, и здесь не могли обойтись без прав и обязанностей! Я ни минуты не сомневался, что в данном случае должен помочь, если сумею. Но я не сразу нашелся с ответом, мне не хотелось ее прерывать. Не исключаю так же, что в мое к ней сочувствие подметалась и доля самого тривиального любопытства.
— Простите, фру Грегориус, — сказал я, — а как давно вы замужем?
— Шесть лет.
— И то, что вы называете супружескими правами, это всегда было вам столь же неприятно, как теперь?
Она слегка покраснела.
— Да, это всегда было неприятно, — сказала она. — Но теперь, в последнее время, это сделалось просто невыносимо. Я больше не выдержу, я не знаю, что со мною станется, если и вперед так будет.
— Однако, — заметил я, — пастор ведь далеко не молод. Меня удивляет, как мужчина в его возрасте может причинять вам столько неприятностей. Сколько ему, собственно говоря, лет?
— Ему пятьдесят шесть, по-моему, — или нет, кажется, пятьдесят семь. Он выглядит старше своих лет.
— А скажите, фру Грегориус, сами вы никогда не пробовали объясниться с ним? Растолковать ему, как это мучительно дли вас, и добром попросить его пощадить ваши чувства?