Я затрудняюсь сказать, на кого он больше смахивает, — на осла или на лисицу.
Я повернулся к нему спиной и, предоставив ему разглагольствовать, стал рыться в шкафу с инструментами. Между делом я попри сил его снять сюртук и жилет, что же до проблемы гигиеничности святого причастия, то я, не долго думая, решил высказаться в пользу капсюлей.
— Должен признаться, — сказал я, — что в первый момент даже я был несколько шокирован, хотя и не могу похвастаться особой религиозностью. Однако, по зрелом размышлении, всякие сомнения отпадают. Ведь суть-то святого причастия не в вине, и не в хлебе, и даже не в серебряной церковной утвари, но вере; а истинная вера, разумеется, никоим образом не зависит от таких внешних аксессуаров, как серебряные чаши или желатиновые капсюли…
С этими словами я приставил к его груди стетоскоп, попросил его минуточку помолчать и стал слушать. Я не услышал ничего особенного, разве лишь незначительные перебои, что вполне обычно для пожилого человека, взявшего себе в привычку переедать за обедом, а после заваливаться соснуть часок-другой. В один прекрасный день его, возможно, и хватит удар, всяко случается, но это вовсе не обязательно, было бы преждевременно говорить о сколько-нибудь реальной угрозе.
Так-то оно так, однако я тщательно готовился разыграть свою сцену и не намерен был теперь отступать. Я выслушивал его гораздо дольше, чем это требовалось, передвигал стетоскоп, выстукивал и снова слушал. Ему, как видно, невмоготу было сидеть и молчать — ведь он привык болтать без умолку, в церкви, в гостях, у себя дома; у него несомненный дар по этой части, и не исключено, что как раз сей талантишко и подвигнул его на профессию проповедника. Осмотра он побаивался, он гораздо охотнее поболтал бы еще о бациллах, чтобы потом, спохватившись о времени, благополучно удрать. Но деться ему было некуда. Я выслушивал его и молчал. И чем дольше я выслушивал, тем заметнее путалось и сбивалось его сердце.
— Что-нибудь серьезное? — не выдержал он наконец.
Я ответил не сразу. Я прошелся по кабинету. В голове у меня созревал план, простенький, немудреный в общем-то планчик, но я совершенно не искушен в интригах, поэтому я колебался. Колебался я еще и потому, что план был построен целиком в расчете на его глупость и невежество — но в самом ли деле он настолько глуп, рискну ли я? Не слишком ли получится шито белыми нитками, а вдруг догадается?
Я перестал вышагивать и устремил на него один из проницательнейших своих докторских взглядов. Землисто-бледная дрябло-жирная физиономия собрана была в складки ослиного благочестия, но взгляда я уловить не мог, очки отражали лишь окно с гардинами и фикус. Я все же решил рискнуть. В конце концов не важно, лисица он или осел, думал я, и лисица ведь, что ни говори, поглупее человека. С ним, я уверен был, можно повалять дурака, ничем не рискуя, — ему нравились шарлатанские штучки, я это тотчас уловил; мое глубокомысленное вышагивание по кабинету и мое продолжительное молчание, последовавшее за его вопросом, уже произвели на него должное впечатление и сделали податливей.
— Странно, — пробормотал я наконец.
И я снова приблизился к нему со своим стетоскопом.
— Прошу прощения, — сказал я, — придется вас еще разок побеспокоить, не знаю, уж не ошибся ли я.
— Н-да, — произнес я в конце концов, — судя по тому, что я слышу сегодня, сердце у вас основательно пошаливает. Но вряд ли это обычное его состояние. Сегодня, надо думать, имеются какие-то особые причины!
Он поспешил изобразить на своем лице знак вопроса, но это у него неважно получилось. Я тотчас приметил, как всполошилась его нечистая совесть. Он приготовился было что-то сказать, наверное, спросить, что я имею в виду, уже открыл было рот, но только прокашлялся. Он, верно, предпочел бы обойтись без уточнений — зато я предпочитал поставить все точки над i.