…Она все не шла. Я надеялся, что увижу, как она будет спускаться, но она, верно, пошла другим путем, а может, я вообще зря дожидался.
Я все же встал и двинулся вверх по склону кружным путем, мимо церкви — и тут я увидел, что она сидит, сгорбившись, на ступеньках паперти, подавшись вперед, подперев ладонью подбородок. Она сидела и смотрела прямо на заходящее солнце. Поэтому она не тотчас меня заметила.
Еще в самую первую нашу встречу меня, помню, поразило, сколь непохожа она на всех прочих. Она не походит ни на светскую даму, ни на женщину из средних классов, ни на женщину из народа. Хотя больше всего, пожалуй, на последнюю, особенно вот такая, на паперти, простоволосая, в лучах солнца; шляпу она сняла и положила рядом. Но только уж если из народа, то народа первобытного или, еще вернее, такого, какого и не было никогда на свете, народа без деления на сословия, когда понятие «народ» не означает низшего сословия. Дочь вольного племени.
Вдруг я увидел, что она плачет. Без всхлипываний, не утирая слез. Плачет, как человек, много плакавший в своей жизни и едва ли замечающий, что плачет.
Я хотел было повернуться и уйти, но она меня уже увидела. Я несколько принужденно поздоровался, собираясь пройти мимо. Но она стремительно поднялась с низкой ступеньки, движением легким и гибким, будто встала со стула, подошла ко мне и протянула мне руку. Она поспешно вытерла слезы, надела шляпу и опустила на лицо серую вуальку.
Мы постояли немного молча.
— Как здесь чудесно сегодня, — произнес я наконец.
— Да, — сказала она, — чудесный вечер. И лето было чудесное. Теперь скоро конец. Деревья уж желтеют. Глядите-ка, ласточка!
Одинокая ласточка пронеслась так близко от нас, что я ощутил на веках прохладное дуновение, она описала стремительную кривую, отмеченную глазом как острый угол, и исчезла в синеве.
— Удивительно, какая нынче ранняя весна была, — сказала она. — Видно, и осень придет раньше.
— Ну, а что ваш супруг? — полюбопытствовал я.
— Благодарствую, — сказала она. — Он несколько дней как вернулся из Порлы.
— И что же, есть улучшения?
Она чуть отвернула голову и прищурилась на солнце.
— По мне, так никаких, — ответила она едва слышно.
Я понял. Стало быть, я угадал. Впрочем, угадать было не так уж трудно.
Какая-то старуха сметала палые листья. Она подвигалась все ближе и ближе к нам, и мы медленно стали отходить по склону в сторону. Я шел и думал о пасторе. Я припугнул его сперва здоровьем его жены, эго подействовало едва на две недели; я припугнул его собственным его здоровьем и призраком смерти, это по действовало на шесть недель. Да и то лишь потому, что он был от нее на расстоянии. Я начинаю подозревать, что Маркель и его киренаики правы: люди не о счастье пекутся, они стремятся к наслаждению. Они стремятся к наслаждению даже вопреки своим интересам, вопреки своим убеждениям и своей вере, вопреки своему счастью… И молоденькая женщина, что шла сейчас о бок со мною, так горделиво выпрямив стан, но низко согнув под бременем печалей нежную шею в шелковистых завитках светлых волос, — она поступала совершенно так же: искала наслаждения и не заботилась о счастье. И тут меня впервые поразила мысль, что один и тот же, собственно, образ действий вызывает во мне неодолимое отвращение к старику пастору и бесконечную нежность к молоденькой женщине, более того, робкое благоговение, точно в присутствии божества.
Пылающее закатное солнце потускнело, пробиваясь теперь сквозь плотную завесу испарений над городом.
— Простите, фру Грегориус, вы позволите задать вам один вопрос деликатного свойства?
— Ради бога.
— Тот, кого вы любите, — я ведь даже не знаю, кто он, — он-то что об этом говорит, и вообще: что он думает предпринять? Как он представляет себе дальнейшее? Ведь нынешнее положение вряд ли может его устраивать…
Она долго молчала. Я было решил, что сказал бестактность и она просто не желает отвечать.
— Он хочет, чтобы мы уехали, — вымолвила она наконец.
Я даже отступил на шаг.
— А он может уехать? Я хочу сказать, он свободен, обеспечен, не связан ни службой, ни профессией, волен поступать, как ему вздумается?