Мой насморк перешел в самый настоящий грипп. Я прекратил приемы, чтобы не заражать пациентов, и сижу взаперти. Я известил Рубинов, что не смогу быть у них на обеде. Я не в состоянии ничего делать, даже читать. Взялся сейчас раскладывать пасьянс из старинной колоды, доставшейся мне от отца. Думаю, что нашел бы не менее дюжины таких колод, порывшись в ящике прелестного ломберного столика красного дерева; уж один этот столик способен был бы ввергнуть меня в погибель, имей я хоть малейшую склонность к игре. Столик раскладывается и обит зеленым сукном, а по краям у него продолговатые углубления для фишек и изящная инкрустация.
Вот, можно сказать, и все отцово наследство.
За окном льет и льет… И не вода льет, а грязь. Воздух уже не серый, он бурый. А когда лить немного перестает, он светлеет и делается грязновато-желтым.
Поверх разложенного у меня на столе пасьянса темнеют лепестки розы. Я не знаю, зачем я их оборвал. Верно, вспомнилось, как в детстве мы толкли розовые лепестки в ступке и скатывали их в твердые шарики, а после нанизывали на нитку как ожерелье и дарили маме к именинам. Они так чудесно пахли, эти шарики. Но через несколько дней они съеживались, точно изюм, и их выкидывали.
Розы — с этими розами тоже целая история… Первое, что я увидел, выйдя сегодня утром в залу, — это визитную карточку, лежавшую на подзеркальнике возле букета: Эва Мертенс. До сих пор не понимаю, каким образом я проглядел ее вчера. И кто, какой нечистый дух подсказал хорошей, славной девушке странную мысль послать цветы мне, недостойному грешнику? Ну, о скрытой-то, тайной причине еще можно, пожалуй, догадаться, ежели пораскинуть умом и отбросить ложную скромность; но повод? Предлог? Сколько я ни ломаю себе голову, я не могу придумать никакого объяснения, кроме одного: она прочитала или же прослышала, как мне случилось быть свидетелем прискорбной кончины; ей представляется, что я глубоко потрясен, и она решает послать мне цветы в доказательство своего сочувствия. Она действовала сгоряча, импульсивно, как свойственно ее натуре. У этой девушки доброе сердце…
Быть может, не следует отвергать ее любовь? Я так одинок. Прошедшей зимою у меня был серый полосатый кот, но он удрал, как только запахло весной. Я вспомнил его, глядя сейчас на отсвет пламени, пляшущий по красному коврику перед затопленной печкой — первой предвестницей осени. Это был его коврик, тут он обыкновенно и полеживал, мурлыча. Я тщетно старался завоевать его привязанность. Он лакал мое молоко и грелся у моего огня, но сердце его оставалось холодным. Что сталось с тобою, Мурре? У тебя были дурные наклонности. Боюсь, что худо тебе приходится, если ты не покинул еще нашу грешную землю. Ночью я слышал кошачий крик на кладбище, и, по-моему, то был определенно твой голос.
Кто это сказал: «Жизнь коротка, а часы ее долги». Похоже, какой-нибудь математик, вроде Паскаля, но на самом деле, кажется, Фенелон[24]. Жаль, что не я.
Отчего я так жаждал Дела? Может, прежде всего затем, чтобы хандру свою исцелить. «L’ennui commun a toute creature bien nee»[25],— как сказала королева Марго. Но давно прошли времена, когда хандра была привилегией «благородного происхождения». Судя по мне, например, да и по кое-кому из моих знакомых, рост просвещения и благосостояния ведет, кажется, к тому, что она более и более распространяется среди черни.
Дело надвинулось на меня, точно огромная диковинная туча, грянуло громом и прошло мимо. А хандра осталась.
И вдобавок эта проклятая гриппозная погода. В такие дни я различаю, кажется, застарелый трупный запах, поднимающийся от кладбища и проникающий сквозь стены и окна. Дождь капает по жестяному листу за окном. А мне кажется, что он долбит мне прямо по мозгам и скоро продолбит насквозь. Что-то не в порядке у меня с мозгами. То ли чересчур они хороши, то ли чересчур плохи, но только какие-то они у меня не такие, как надо бы. Зато уж сердце у меня в полном порядке. Кап-кап-кап. Отчего это деревца у могилы Бельмана такие хилые и тоненькие? Я думаю, они больны. Возможно, отравлены газом. Спать бы ему вечным сном под большими шелестящими деревьями, старине Карлу Микаэлю. Спать… Сон ли то будет? Успокоимся ли мы? Никому сие не ведомо… Мне на память приходят строки известного стихотворения:
«Тень старого поэта с грустным голосом озябшего призрака блуждает в сточной трубе». Бодлеру повезло, что он не слышал, как это звучит по-нашему. И что за проклятый язык. Слова наступают друг другу на пятки и норовят спихнуть друг друга в сточную канаву. А смысл выявляется так очевидно и грубо. Никаких полутонов, никаких легких намеков и мягких переходов. Язык, созданный словно бы на потребу неискоренимой плебейской привычке резать правду-матку где и как придется.