Сейчас Митя понимал, что выходит на опасный уровень "не своих саней" и не хотел развивать тему его давнего одностороннего романа с Олей. Одностороннего - именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не грея беспокойную душу Матвеева, временами - вспыхивая яростным, гудящим доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце.
А Оля, Олечка, Оленька... - она, в то самое время, когда Митя стонал, сжимая кулаки, на мятых простынях у себя дома, думая о ней и представляя себя на месте ее удачливого и безумного мужа, в это самое время Оленька трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и бегала за пивом, чтобы талантливый артист не сдох от похмельного инсульта.
- Ой, застеснялся, - улыбнулась Стадникова. - Ты чего, Митя? Ты покрасней еще.
- Слушай, Оль, ну не время сейчас.
Телефонный звонок не дал Ольге ответить.
Она поморщилась и лениво направилась в коридор, к висящему на стене дешевенькому рублевому аппарату, убогость которого была подчеркнута расколотым и трудно проворачивающимся диском.
"Во как звезда жила, - еще раз подумал Митя. - Врагу не пожелаешь".
- Да, - услышал он Олин голос. - Да... Я... В курсе, конечно. Ну да... Держусь... Спасибо, Борис Дмитриевич... Да. Я телефон отключаю. Да. Хорошо. Спасибо вам...
Оля брякнула трубкой и снова вышла на кухню.
- Твой звонил. - Она посмотрела на Матвеева.
- Мой?
- Ну да. Гольцман.
- И чего?
- А ничего. Соболезнования выражает.
- Больше ничего не сказал?
- А что он еще должен был сказать?
- Ну, не знаю. Мало ли? Он мужик с двойным дном.
- О господи, мне сейчас настолько на все это наплевать, Митя. На двойное дно, на все ваши игры.
- Я понимаю.
- Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. - Оля по слогам произнесла последнее слово и опять схватилась за бутылку.
- Митя... - После новой дозы ее голос потеплел. - Митя, если что, сходишь еще?
- Схожу. А надо? Думаешь, стоит?
- Стоит, стоит. У меня сегодня такой день...
- Да, - покачал головой Матвеев, не зная, что сказать.
- "Да", "да", заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. - Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. - Дурачок. Не понимаешь... Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал.
Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением.
- Так достал, - продолжала Ольга, - так достал... Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала - все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал - я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил... он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался - во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела!
Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой.
Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, - он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь.
- Грязный, вонючий, липкий, потел вечно... Спать с ним - знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая - не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же - мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой... принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое... такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало.
- В смысле? - не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.
"Жалко я не журналист, - подумал он. - Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена".
- ...Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать - за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить...
- Зубами поскрипел, - повторил Матвеев.
- Ха! Да он ими всю жизнь скрежетал! Не человек, а какой-то Железный Дровосек! Глисты, думаю, у него были. Это ему очень пошло бы. Как раз для завершения образа. Он же руки не мыл. Придет в жопень пьяный, жрет всякую гадость. Когда денег совсем не было, бычки на лестнице докуривал за соседями.
- Хм, а так и не скажешь, - покачал головой Матвеев.
- Конечно, не скажешь! Вы же его видели на сцене, причесанного-умытого. Он себя-то, любимого, подавал всегда как надо. Может быть, даже чересчур.
- Это было, согласен, - кивнул Матвеев. - Понтов у Василька было хоть отбавляй.
- Бабы, конечно, с ума сходили. Что только он с ними делал, импотент обдолбанный?
- Да им, я думаю, и не надо было ничего, - заметил Митя. - Только бы потрогать.
- Ага. Фанатки, безмозглые тварюшки. От них я тоже натерпелась.
- Серьезно?
- А то! Один раз вообще - на улице набросились, лицо расцарапали когтями своими нечищенными. Хорошо еще, я потом подумала, хорошо, что так легко обошлось. Дома неделю посидела, и все. А могли ведь и кислотой плеснуть. Сволочи.