Он видел каждую улицу, каждый дом, каждую квартиру, видел одновременно всех людей, мог рассмотреть лицо каждого из миллионов жителей гигантского мегаполиса.
Все жители шевелящегося каменного муравейника двигались по строго определенным траекториям, совершали запланированные действия, движения, все их жесты были предусмотрены мудрым и сложным планом, и он увидел наконец всю таинственную систему связей, ниточек, тянущихся от каждого жителя города в строго определенном направлении, увидел он и кукловодов, дергающих за ниточки, и режиссеров, покачивающих головами, когда кто-то из кукловодов ошибался и выходил за рамки сценария.
Пуля пробила лобную кость над правой бровью, и в этот миг он увидел и себя, узнал о своем истинном предназначении в пьесе, поставленной теперь уже известными ему режиссерами, и поразился ничтожности собственной роли.
"И это все? Только ради этого я... Нет, все не так! Не так! Я другой... Переиграем... Это даже не "Кушать подано"... Даже не статист... Это же что-то вроде шагов за сценой... Я же могу, я умею, я знаю, как надо... Это не моя роль!.. Это ошибка!"
Пуля вошла в мозг, она двигалась, почти не замедлив скорости, крушила серое вещество, превращая его в отвратительную грязную кашу, рвала сосуды и нервные узлы.
"Нет! - кричал он. - Остановите! Назад! Так нельзя! Я не хочу! Верните мне..."
Свет меркнул, и вместе с этим наваливалась невероятная, тупая, с тошнотой и смертельным жаром боль, боль, которую невозможно представить себе живому человеку, каким бы воображением он ни обладал.
"Ад, - подумал он, и это была последняя мысль, которую выдал уже необратимо разрушенный мозг. - Вот он, ад... А я-то думал..."
Убийца посмотрел на дернувшееся, а потом замершее в кресле тело, подошел к окну и стволом пистолета слегка отодвинул в сторону грязную занавеску.
Впервые за последний месяц в небе не было ни облачка. Окна квартиры выходили на запад, и убийца видел, как сверкают на крышах соседних домов яркие полосы солнечного света.
В одном из желтых квадратов, помахивая толстым пушистым хвостом, расположился жирный серый кот. Заметив в окне человека, он несколько раз лениво ударил хвостом по крыше, медленно повернул тяжелую голову и, щурясь от удовольствия, посмотрел на убийцу. Потом кот широко зевнул и отвернулся, потеряв к непрошенному наблюдателю всякий интерес.
* БЕЗ ДОГОВОРА НЕТ РАЗГОВОРА (Аванс. первая выплата) *
1
- Как это - ничего не сделано?
Борис Дмитриевич Гольцман поднял глаза от разложенных на столе бумаг.
- Что значит - ничего не сделано? А когда будет сделано?
- Он сказал, Борис Дмитриевич, что не будет этим заниматься.
- То есть?
- Сказал, что сделает другой альбом. Что эта тема ему уже неинтересна, у него есть новые идеи и то, что он выдаст, будет круче...
- Мне не надо круче, - медленно выдавил Гольцман. - Не надо круче. Надо то, что он обещал. То, что его просили сделать. Вот это и надо. А круче пускай он для себя делает. И сам продает. Какой аванс ему заплатили?
- Пять тысяч.
- Ничего себе... По нынешним временам... И он, значит, ничего не сделал?
- Ничего.
- Точно?
- Абсолютно.
Гольцман встал и, выйдя из-за стола, прошелся по небольшому кабинету.
Он мог позволить себе гораздо более просторное и удобное помещение, но считал, что выпячивать собственное благосостояние в данный период жизни совершенно ни к чему.
Директор продюсерской фирмы "Норд" Борис Дмитриевич Гольцман давно прошел этап дорогих иномарок и роскошных офисов. Он внутренне сам усмехался над тем, как ухмылялись, не скрывая своего настроения, приезжающие к нему москвичи - коллеги по бизнесу. Правда, далеко не все позволяли себе ухмылки по поводу его, Гольцмана, "шестерки" и небольшого офиса на пятом этаже обычного питерского старого дома. Те, кто знал масштабы работы Бориса Дмитриевича, обходились без ухмылок и подшучиваний. Посмеивались молодые "молодые да ранние" - те, что не хлебнули еще всех прелестей, которые вываливает на головы новичков отечественная шоу-индустрия, те, для кого средний "Мерседес" был знаком отличия, символом причастности к настоящему, высокому обществу.
Не смеялись над Гольцманом и знакомые бандиты, среди которых было много "настоящих", авторитетных законников. Не смеялись, а, напротив, одобрительно покачивали головами и похлопывали Бориса Дмитриевича по плечу. Мол, сечет поляну Гольцман, не разменивается на мишуру и пыль в глаза не пускает. А значит, с ним по-прежнему можно и нужно иметь дело.
Кабинет директора фирмы выглядел более чем скромно. Черный стол, черный, вечно запертый на ключ шкаф у стены, черный же диван и в углу высокий, выше человеческого роста, сейф.
На столе Гольцмана всегда лежали бумаги, причем, как правило, ненужные - старые газетные вырезки, макеты прошлогодних афиш, образцы билетов на давным-давно прошедшие концерты, листы бумаги с записями, сделанными впопыхах рукой Бориса Дмитриевича, таинственные стенограммы, которые и сам он в большинстве случаев уже через час после записи не мог расшифровать.
Даже оба телефона, стоявших на его столе, были какие-то невзрачные "Панасоники" очень старой модели, давно вышедшие не то что из моды, но даже из употребления в кругах, где, как принято говорить, вращался Гольцман.
Компьютеры, факсы, принтеры, вся техника, без которой фирма не могла бы функционировать в современных условиях, особенно при том размахе, который она имела, - все это находилось в соседних помещениях, кабинет же директора дышал милой, теплой, почти советской бюрократической архаикой.
Сейчас кроме Гольцмана в кабинете находился Митя Матвеев - ведущий продюсер "Норда", принесший неприятное известие о подставе, которую устроил фирме Василек.
"Вот получит, сучара, - думал про Василька Митя, откровенно злорадствуя. - Распонтился, гнида! Воинствующая нищета... Рокер-шмокер... Художник... Сейчас Гольц его уделает... С говном смешает..."