— Да-а… — протяжно выдохнул Толик. — Переехать сюда, жить здесь… Кто же откажется?
— А ты женись, — просто сказал Роман. — Женись, и все дела. Деньги у тебя есть…
— Пока есть, — подчеркнул Толик, делая ударение на первом слове.
— Кончатся эти, еще заработаешь. Голова на плечах есть, она у тебя варит. Если что, я помогу.
— Спасибо. Жениться… А на ком? Кому я нужен?
— Да тут барышень сколько хочешь.
— Что им — москвичей мало?
— Э-э, — улыбнулся Роман. — Не все так просто. Вот про ленинградцев мы поговорили, а о москвичах забыли. Москвичи — народ прагматичный. Купцы, одно слово. Поэтому, кстати, и в искусство особенно не лезут. Не купеческое это дело — песенки орать. Так?
— Ну, наверное…
— Москвичи, они вами, провинциалами, торгуют. Строят галереи, концертные залы… Издревле так было на Руси. Третьяковка вот, например… Провинциалы пишут картины, а Москва их покупает и продает…
— Но ведь галереи — это вроде бесплатно…
— Толик, ты не понимаешь. Меценатство — та же торговля. Только не с людьми, а с Богом. Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз. Я про москвичей заговорил к тому, что у нас тут невест выбирают с приданым. Купеческая натура, ничего не поделаешь. Но тебе-то ведь прописка нужна, а не приданое, правильно? Ну и, может быть, любовь… А?
— Да… Вообще-то не худо, чтобы любовь… Но можно и так…
Толик несколько секунд помолчал, потом внимательно посмотрел на своего старшего товарища.
— Кстати, о Боге. Я тебя, Рома, давно хотел спросить…
Боян снова прошелся по веранде, вернулся к сидящему в плетеном кресле Роману, взял из его руки «косяк», затянулся.
— Ты меня извини, я человек неверующий…
— Все вы, питерские, нехристи, — усмехнулся Роман. — Ну, ничего, ничего. Давай, говори.
— А ты, как я понимаю, верующий…
— Допустим.
— Чего уж тут — допустим? И в церковь ходишь, и иконы храмам даришь…
— Ну?
— Вот я и хочу спросить — как это у тебя, у верующего…
— Сочетаются жажда наживы и православие? Ты об этом? Так ведь у меня, Толя, никакой жажды наживы нет.
— Как это нет? — Боян усмехнулся. — А чем же ты занимаешься?
— Спортом, — серьезно ответил Роман.
— Что-что? — Толик поднял брови. — Не понял.
— Спортом, — повторил Роман. — Дай-ка мне…
Он взял у Толика папиросу и сделал несколько коротких затяжек.
— Для меня деньги как таковые не имеют значения. Мне интересен процесс. Соревнование, если хочешь.
— А-а… Понимаю. Самым крутым хочешь стать.
— Нет. Самым крутым не хочу. Самые крутые у нас по уши в крови плавают.
— Скажешь тоже.
Роман усмехнулся:
— Ты просто незнаком с крутыми-то. Те, кого мы богатыми называем, — это так… Средний класс. А крутые — они на «Запорожцах» ездят… В «скороходовских» ботиночках шаркают.
Толик улыбнулся, глубоко вдохнул насыщенный хвойным ароматом воздух.
— Какие страсти ты, Рома, мне рассказываешь. Тебя послушать — просто мрак… На «запорах»… В «скороходах»… Тоска зеленая. Нет, в таком случае мне эта крутость не нужна. Мне бы так… чинно-благородно… дачку на Николиной… машинку хорошую…
— И девушку красивую, — добавил Роман.
— Ну, не без этого.
— А вон, на Ленке женись, — сказал Кудрявцев. — Она девушка правильная. И квартира в Москве.
— На Ленке? На какой-такой Ленке?
— А в бане, помнишь?
— О-о… Ничего себе барышня.
Неделю назад Роман повез Толика в баню — настоящую, деревенскую, в двадцати минутах езды от Николиной Горы. Это был крохотный деревянный сруб, стоявший в чистом поле и предназначавшийся только для «своих», в число которых входил и Кудрявцев.
Боян не мог определить, по каким критериям определялись эти «свои» — скорее всего, по принадлежности к старожилам Николиной Горы. В любом случае, стороннего человека, даже если он «крутой», приехал на роскошной машине и имеет в кармане кучу наличности, счет в банке и друзей-бандитов, в баньку не пустили бы. Только силой он мог бы пробиться в одноэтажный сруб, но времена были еще не те, шел девяносто первый год, и вооруженные стычки со стрельбой по любому поводу пока что не вошли в моду.
В ту памятную для Бояна ночь в баньке парились он, Роман и три девушки — соседки Кудрявцева по дачам.
Самое большое впечатление на Толика произвело то, насколько целомудренно и естественно было все происходившее в крохотной баньке и насколько это отличалось от питерских нервных, натужных групповых банных экспериментов, в которых он пару раз принимал участие и о которых вспоминал без всякого удовольствия. Теснота там была, суета и нелепость. Здесь же — все, как говорится, «по-взрослому»…
Парясь в баньке, Толик даже думал о том, с каким видом (слегка скучающим, полным достоинства) он будет при случае рассказывать об этом. «Да нет, что вы, — отмахнется он от досужих вопросов знакомых. — Конечно, не трахались. Мы же солидные люди… Париться пришли, вот и парились. А трахаться — что нам, трахаться негде? Что мы — отморозки, в бане вдудоливать? На скользких лавках? В пару? Нет, братцы, с девушками париться — это наслаждение не плотское, а чисто эстетическое. Да, эстетическое. И, скажу я вам, высокое наслаждение».
Наслаждение было действительно высокое, и Толик, сам себе удивляясь, вдруг осознал, что солидные люди, настоящие, подобные Роме Кудрявцеву, должны вести себя только так — не лезть под купальник красивой девушке, а спокойно сидеть рядом, вдыхать ароматный пар, вести легкую, непринужденную беседу… Веничком аккуратно охаживать… А секс… секс потом, после ужина, в спальне… Солидно, культурно и красиво. Так-то вот…
— В Москве, Толик, я тебе ответственно говорю, самые красивые девушки в мире, — продолжал Кудрявцев. — Нигде таких нет. Я даже не понимаю, почему. Видимо, сочетание климатических и генетических факторов, что-нибудь в этом роде. Ни в Питере, ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в Риме — где я только не был — ничего похожего не видел. Так что не теряйся, Толик. Все в твоих руках. А потом — ты человек энергичный — и дачу на Николиной сможешь купить. Тем более тут начинают потихоньку продавать участки… Так что дерзай.