Монах все также крепко держал Фарелла за локоть. Теперь в нем не ощущались мягкости и рыхлости искалеченного существа, а были лишь уверенность и мудрость.
— Вы никогда не задумывались, коммандер, как повлияло на человеческое существование наличие Хрустальной Сферы? А по сути — отсутствие неба? Ведь это не так безобидно, как может показаться. За, казалось бы, научной проблемой "волнового замка" скрываются мировоззренческие, психологические, социальные вопросы колоссальной значимости…
Фарелл покачал головой. Никогда не задумывался. Никогда не приходило в голову.
— Небо всегда было для нас материальным предметом и, одновременно, понимательной материей, дающей идею самой себя. Там, — указал брат Склотцки в клубящуюся бездну, распахивающуюся над их головами, — нас всегда ждали боги, бог, беспредельная вселенная. Если ее когда-то что-то и ограничивало, то только безмерная мудрость творца. Небо было нашем творцом в самом метафизическом смысле. Оно не было предметом нашей идеи о нем, небо само, зрительно, материально, наглядно доступным материальным расположением самого себя показывало человечеству свою суть. А суть одновременно — абстракция, закон. И этот закон являлся еще условием того, что в тех, кто был соотнесен с ним — в них могли рождаться упорядоченность мысли, подлинной мысли, того состояния, бледным отголоском которого являются самые великие слова и творения. Небо давало нам упорядоченность души, коммандер.
Бездна удалялась, переставая клубиться и затвердевая в бездонности черным стеклом убранства колоссального готического собора. Они были в самом сердце колонии Скопцки. Святая святых. Перводвигатель Системы.
— Вы знаете, коммандер, что мы до сих пор поддерживаем астрономические исследования? Да, да, по нашему заказу все еще действует несколько факультетов, строятся обсерватории, ведутся наблюдения за тем, чего нет, брат Склотцки приглашающе повел рукой, и они медленно двинулись между уходящих в небо колонн к какому-то возвышению в дальнем конце храма. Конечно, мы отстаем и намного отстаем от того научного бума, когда казалось, что все звезды теперь у нас в руках. Но это хоть что-то.
Фарелл молчал. Да от него и не требовалось вежливо поддерживать беседу. Хотя вселенная обрела какую-то мимолетную стабильность, он ощущал себя очень неуютно. Грандиозная пустота над головой давила еще хуже Крышки. Словно в Хрустальной Сфере обнаружилось случайное отверстие, и Фарелл по идиотской любознательности сунул туда голову, медленно и неотвратимо ощущая, что вместе с такой надежной и пригибающей вечной тяжестью на плечах исчезает привычная связность и спонтанность мыслей; как из нескончаемого потока слов, с которым так часто путают подлинное сознание, постепенно вымываются фонемы, слова и фразы; когда приходится прикладывать все нарастающие усилия не к тому, чтобы прекратить судорожность слово-рождений, а чтобы заполнить черные и пугающие провалы хоть чем-то, похожим на истекающий и отлетающий прочь мир.
— Наша реальная человеческая жизнь, — продолжал монах, не отпуская Фарелла, — сродни плоскости с бесконечным числом точек, упорядочить которые мы можем только тем, что называется порядком. Например, звездным небом. Жизнь в мире, в конце концов, и есть организация этого психического хаоса в ней набираются точки нашей бесконечной и беспредельной жизни, жизни хаоса и распада. Представляете, что с нами стало, когда небо исчезло? Остался ли человек — человеком? Что изменилось в его сути, когда исчезла идея порядка как такового? Да и остался хоть кто-нибудь, кто задумался бы над таким вопросом?
С каждым их шагом все четче сквозь вязкую обсидиановую тьму прорисовывалось то, что и было конечной целью путешествия, паломничества. Среди нагромождения свисающих из бездны черных сталактитов и прорастающих в бездну кружевных колонн, раскрывающихся где-то там, за атмосферным краем, могучими лепестками и переплетающихся в такой же черный свод, на возвышение вела широкая лестница с зеркальными ступеньками. Перед ней они остановились.
— Ну, коммандер, у вас есть ответ на эти вопросы? — тоном сурового экзаменатора поинтересовался монах, — Можете ли вы здесь, у подножия величайшего чуда, отбросить всю постыдную ложь и сказать мне то, что только и нужно здесь сказать?
Фарелл приготовился покачать головой, но внезапно ответ пришел к нему. Это было действительно чудом — тошнотворная пустота распалась фейерверком искр, жалкими мгновениями того, что казалось бесконечностью, — и он сказал:
— Шестое чувство. Человек должен шестым чувством увидеть небо.
Брат Склотцки похлопал его по плечу. Все так, все верно. Шестое чувство. То, что не увидеть, не услышать, не почувствовать. То, что сопрягает основную ткань присутствия всего, что только можно помыслить. Древняя стихия без примышления.
— Ну что ж, коммандер, я могу быть доволен вами и собой. Мы проделали путь, на который редко кто решается, и я лишь играл роль провожатого. Вернее — сопровождающего, ибо самому мне нельзя завершить его. Пойдемте, вас ждут.
Они начали подниматься, и каждая ступень взрывалась огнями и лучами, пронизывающими храм, хватающими тьму за сердце, порождая в ней теплое, янтарное свечение. Все. Завершение всех путей и дорог. Финал, предписанный странной борьбой случайностей и закономерностей. Как единая картина высветилась перед Фареллом — сложная и запутанная, но оставляющая ясное ощущение великого замысла. Каждый мазок мог быть случайным, никто не утверждал, что и кисть всегда будет умелой, но за всем наносным, неважным проглядывал тот сюжет подлинной жизни, чье течение открывалось не во вне, а — подспудно, вызревая за каждым шагом и приключением, за каждым поступком и проступком, неумолимо приближая к великой цели. Можно было быть уверенным, что нет никаких ступеней, что тут лишь последняя игра расшалившегося воображения, которому в последний раз позволено сотворить то, ради чего его владелец не задумываясь приносил в жертву чужие жизни, сотворить окружающий мир, мир страшных приключений и жестокой смерти. Было страшно. Так бывает страшно в мгновение пробуждения из-за слитности и неразделенности того, что вырвалось вновь во внешний мир, причина и следствие, между которыми нет и не может быть зазора, куда уже не втиснешь расчет, мораль, человечность. Холодная предопределенность Хрустальной Сферы. Вечное совершенство простых геометрических форм.
Саркофаг. Монолит. Вершина, откуда уже нет и не может быть спуска. Только вечный подъем, который не превзойдет то, что достигнуто. Это было выделано из грубой, почерневшей бронзы. Когда-то по поверхности шли узоры или руны, но время и жестокость стесали их почти до основания, пощадив лишь остатки линий, похожие на сумрачные сны путешественника.
Но монах не преклонился. Здесь не место и не предмет молитвы. Лишь дверь в нечто другое.
— В изголовье у него был «алеф», а в ногах — «омега», — почти что буднично объяснил брат Склотцки. — Некоторые любят такой символизм, но это не обязательно, уверяю вас, коммандер. Это все лишь чувства. Вечные наши обманщики. Но то, что видится шестым чувством, и есть явление. У истин мира — такого, каков он есть сам по себе, — должны быть и есть носители. Небо — носитель гармонии, чувственный предмет, распластанный как понимание. Звезды и есть наше понимание.