Чем ближе метро приближалось к леднику, тем чаще было видно, как сквозь дыры в куполе падал уже не скудный свет дня, а величественно врастали толстые и тонкие, причудливо сплетенные из тончайших нитей, украшенные натеками опаловые колонны мертвого льда. В нем никогда не было жизни. Он ждал своего мгновения миллионы лет, притаившись россыпью хрустального снега, слишком вялого и блеклого, чтобы хотеть испить до дна теплые моря Великой Отмели, покуситься на царство Панталассы, единолично правящей планетой, и отхватить у беззаботной и ветреной царицы самое ценное ее приобретение. Даже сейчас встреча когда-то живой и всегда мертвой стихий порождала отторжение, странную борьбу кристаллов, где опаловый цвет распадался на мириады капель, желая раствориться в блеклом изумруде реки, затуманить прозрачность былой жизни, но промороженный труп крепко сжимал зубы, и полудрагоценные желтые камни бессильно рассыпались по поверхности погибших фарватеров.
Борис перегнулся через борт, подобрал один из таких осколков и кинул в воду, где тот расплылся безобразной пленкой, уцепился за выступ глиссера и растекся по металлу уродливой нашлепкой.
— А если мы не найдем выхода? — спросил он Кирилла.
— Найдем, — успокоил тот.
— А если все-таки не найдем?
— Тогда вернемся назад.
— Это бессмысленно.
— А твои вопросы не бессмысленны?
Борис зачерпнул воду и вылил себе на колени.
— У меня плохое предчувствие. Ничего не получится.
— Тогда мы умрем, — сказал Кирилл. — Для этого здесь много подходящих мест. И способов.
Что-то в словах Кирилла Борису очень не понравилось. Некий намек. Прозрачный, как лед. Снова захотелось снять маску, избавиться от проклятой трубки в горле, от множества глаз, толстыми червями ползающими по всему, что их окружало, забыть о зуде в укусах и… и придушить эту сучку… эту нечку… эту пиявку… Первой будет она, внезапно решил Борис. Это стратегически неверно, но он не может себя сдерживать. Уже сейчас нет никакой возможности пребывать с ЭТИМ рядом. Ты ее боишься, сказал себе Борис. Честно и откровенно. Я ее боюсь, признался себе Борис. Так же честно и откровенно. А вдруг, в этом все и дело? Я должен ее бояться. Кирилл устроил так, что я должен ее бояться. Она должна маячить передо мной, как гнилой кусок мяса перед акулой. И я должен на нее бросаться. Как акула. Тогда все просчитано. Пока мы быстро и неотвратимо звереем, он тихо обделывает собственные дела. Сталкивает нас лбами. Хитрый. Ну и что из этого следует? Что я теперь должен стать ее лучшим другом? Невозможно… От одной мысли срабатывает рвотный эффект. Даже здесь, в кондиционированной железной коробке можно задохнуться от вони крови и сырого мяса, проводов и железа, который исходит от нее.
— Мы здесь не одни, — сказала Одри.
Впереди в фарватер выдавался небольшой причал, упрятанный среди наплывов льда и развалин разгрузочных кранов, похожих на трупы недоразвитых личинок, утонувших в фестонах рвотных масс. Антрацитовые и смагарадовые вкрапления в мертвенно белесую изумрудность, тонкие потеки металлического расплава цвета свернувшейся крови притягивали запахом тления обеспокоенные плети сенсоров, и регион обозрения осыпался черными лакунами слепоты, стягивал и так неуютный мир в концентрированную точку, в мельтешение непонятных теней, туманные вспышки среди прозрачных волокон. Инстинктивно хотелось протереть глаза, но пальцы натыкались на поверхность маски.
— Помехи, — сказала Одри. — Где-то здесь передатчик. Мощный.
— Я вижу… то есть, ничего не вижу, — ответил Кирилл и отщелкнул стальную пластину. По дрожащим спицам визоров еще протекали слабые точки зарядов и угасали на жемчужинах ввода тусклыми звездочками.
— Тебе не стоит этого делать, — сказал Борис.
Не стоит, не стоит. Но теперь ясно было видно, что у причала стоял еще один глиссер — больше, чем их, и похожий очертаниями на наутилус, раздутый до чудовищных размеров. Пузыри уже выпускали теплый воздух, и струйки пара втягивались в подъемную трубу, обросшую титаническими сосульками. Фосфоресцирующие щупальца были обмотаны вокруг причальных стрел, а под глиссером темнел плотный венчик маршевых двигателей.
— Серьезная машина, — подтвердил Борис. Он тоже снял маску и разглядывал причал через бинокль. — Откуда они ее только взяли?
— Могли привести с собой. Здесь такие не растут, — предположил Кирилл.
— Тогда они добирались сюда другим путем.
— А кто — они? — спросила Одри.
— Те, кого нам придется убить.
В подъемной трубе было проплавлено отверстие. Взрывающийся лед сминал и корежил стенки, но подъемник устоял, отторгнул наросты холодных паразитов, и теперь в конце раскисшей дорожки из черного снега можно было разглядеть фиолетовый клочок неба. Еще более холодный воздух стекал вниз, прихватив с поверхности ошметки мелкого льда, который налипал на странных полосках из желеобразной массы, тянущейся среди потемневших световых каверн. Кое-где в них еще сохранились бактерии, но их хватало лишь на синеватые отблески в прозрачной пленке слизи.
— Дрянь, — сказал Борис и вытер перчатку. — Что за дрянь. Везде одна дрянь. Слизь и лед.
— Они что-то притащили с собой, — сказала Одри. — Достаточно крупное и… и живое.
— Умная, да? — оскорбился Борис.
— Конулярия, — объяснил Кирилл. — У них есть конулярия.
— А зачем им конулярия? — спросила Одри. — И как она здесь выживет?
— Вопросы, вопросы, вопросы, — пробормотал Борис. Конечно конулярия. Что еще здесь может быть? Гигантский полип сорвался со своего места и притопал сюда за собственным желанием (ведь у них могут быть желания?) превратить Гренландию в ихний, полипий рай. Мелкие лагуны и много всякой ползающей дряни. Запросто.
Кирилл поправил ремни, подпрыгнул пару раз и молча шагнул в подъемник. Под ногами хрустели кристаллики льда, хлюпал мокрый снег и сочилась вода, оставляя на ботинках светлые солевые разводы. С каждым шагом запах ослабевал, и визоры постепенно успокаивались — они уже не шарили по броне раздраженными щупальцами, а мирно повисли металлической бахромой, как им и надлежит висеть при снятой маске. Но запаковываться пока не хотелось. Ключики гремели позади, продолжая в полголоса какую-то перебранку, а у него еще ничего не было решено. Впрочем, он и не особо беспокоился. Каждый шаг все больше разгоняет тьму, проясняет на темном горизонте мрачные глыбы опасностей и ловушек, и здесь бесполезно что-то планировать. Все всё планируют, как будто Ойкумена принадлежит им, а не великим. Будущее — лишь отражение в многочисленных зеркалах, и настоящее идет по ним, разбивая на мириады осколков.
— Ты — нечка, ты — пиявка, — бормотал в спину Одри Борис. — Я могу сказать тебе миллион гадостей, но сейчас ты их не слушай и не поворачивайся. Хорошо?
Одри молчала, стараясь не наступать на следы Кирилл, превратившиеся в крохотные черные озера в грязных, зернистых берегах.
— Вот и хорошо, вот и славно, — шептал Борис. — Проясним наши позиции, металлическая сучка. Мы будем с тобой долго прояснять наши позиции. Как раз до самого выхода. Так что слушай меня внимательно. Нам нужно договориться… Понимаешь? В твоем металлическом словаре есть такое слово? До-го-во-ри-ть-ся. Знаешь, что такое договориться? Это когда двое договариваются убить третьего. Я же видел… я все видел… Ты подсадила ему Черную Луну, и не говори, что это было милосердием… Ха-ха-ха… Ты ведь тоже соображаешь, нечка. Ты не человек, но ты соображаешь, двигаешь проводами не только во влагалище…
Остатки слизи собирались в длинные, тягучие капли, подмораживались и раскачивались ледяным дыханием гебдомада, процветая изнутри мутными пятнами, тяжелели и отрывались от своих ножек, как созревшие плоды. Плюх… Плюх… Плюх… Словно осень тотальной смерти, отринутой от водопада искр божественного динамиса, но еще помнящей о необходимости не только умирать, но и расцветать. В плотные плети ветра, полосующего высохший труп полиса вкраплялась субстанция черной пневмы — спагирия мертвецов, чудодейственный бальзам, заставляющий улыбаться трупы и розоветь истлевшие мощи, и даже сквозь плотный загубник внутреннего дыхания ощущался сладковатый привкус неудавшейся трансмутации льда мертвого в лед безнадежный, в полное отпадение, отслоение плаценты страха и ужаса, чтобы исторгнуть, выкинуть сгнивший зародыш истинной черноты.