Оливер Риттер
О книге: Книга «Фиуме или смерть» рассказывает авантюрную историю города Фиуме, захваченного 12 сентября 1919 года легендарным поэтом-воином Габриэле Д’Аннунцио (1863-1938) и его маленькой частной армией.
На протяжении всего продлившегося 15 месяцев господства над городом Габриэле Д’Аннунцио предается радикально архаичному мистицизму. В своем красочном сценарии Д’Аннунцио связывает живую римскую традицию с модернистски-декадентским гедонизмом и порождает сплетение протофашистских жизнеощущений. Между топотом сапог гордых легионеров и средиземноморской «сладкой жизнью» происходит бурное торжество Марса и Эроса – жизнь торжествует как цельное произведение искусства. В разработанной Д’Аннунцио для Фиуме конституции эстетика объявляется законом.
Художники, авантюристы, интеллектуалы и солдаты танцуют свой последний танец в кроваво-красном свете солнечного заката в погибающем городе.
Об авторе: Оливер Риттер родился в 1960 году и уже в юности познакомился с творчеством итальянского культурного философа Юлиуса Эволы, которое оказало на него очень серьезное влияние. После изучения теологии Риттер проводил научные командировки во всей Европе, целью которых, среди прочего, был поиск легендарного Грааля в Пиренеях. В настоящее время Риттер является писателем и свободным художником, скульптуры и кубистские картины которого сегодня пользуются международной известностью. Большинство его произведений вдохновлено Интегральной традицией в духе Эволы. До сего дня Риттер опубликовал восемь книг. В издательстве Регин-Ферлаг вышла также другая книга этого же автора: «Один день из жизни Юлиуса Эволы: Новелла».
- Vogliamo prendere un áranciata?[1]
Старый господин, который преодолел все ступеньки к замку Трсат с прыткостью двадцатилетнего юноши и при этом беспрерывно болтая со мной, указал, стирая изящным носовым платком пот со лба, на террасу бара, где зонтики от солнца образовывали соблазнительный тенистый оазис. Мне тоже хотелось попить и просто необходимо было передохнуть. Поэтому мы уселись за одним из этих круглых металлических столиков около склона, так чтобы можно было в полной мере наслаждаться панорамой города, который подобно белой голубке лежал у наших ног. Приятный ветерок овевал наши разгоряченные лица.
- Que cittá, que cittá meravigliosa.[2]
Итальянец облокотился о балюстраду и, положив подбородок на руку, пристально смотрел в туманную даль, погрузившись в свои мысли.
- Вы снова думаете о Фиуме? – спросил я, хоть этот вопрос и был совершенно излишним.
- Я всегда думаю о Фиуме, sempre, sempre, – воскликнул он страстно и ударил ладонью о камень. И в нем снова возникло то же самое: этот мерцающий огонь в глазах, только что еще покрытых пеленой меланхолии, под девственным лесом седых бровей, на худом лице, отмеченном бесчисленными морщинами и пятнами старческом.
- Фиуме не умирает, – прошептал он с улыбкой: – ведь Фиуме – это не город, а видение. Города разрушаются, сгорают и меняют имена как женщины. Теперь здесь он называется Риека и принадлежит Югославии. Вчера он назывался Фиуме, завтра, вероятно, его назовут Распутчистан, но горе тому, кто не назовет его сегодня Риекой. Тем не менее, на протяжении пятнадцати месяцев этот город был местопребыванием трона богов. Этот банальный, шумный портовый город был вершиной мира, окруженной сверкающими искрами торжественного танца наших грез, которые отливались, выковывались под стальными кулаками, чтобы в этом ярком сверкании возвестить о лаврах Вечного Рима – вы только подумайте об этом, подчеркнул он иронично, заметив выражение растерянности на моем лице.
Да, дорогие читатели, вы уже догадались... я действительно столкнулся с настоящим фашистом. Да еще и из старой гвардии, которые, как известно, самые упрямые. Такое ведь могло случиться только со мной. Поехал себе человек в совершенно безобидный отпуск на Адриатику, и сразу же рядом с ним оказывается такая вот сволочь. Этот тип был мне в высшей степени неприятен, уж можете мне поверить. Тем не менее: автору нужен материал, чтобы писать свои истории, и если очарование зла окутывается южной романтикой, сопротивляться такому субъекту почти невозможно. Это я говорю только в качестве оправдания того, что я остался сидеть с ним, и позволил моему перу – которое противилось этому точно так же, как и я сам – скользить по бумаге.