Иногда надоедает война, хочется скорей победы, оглушительной, сильной…»
Бывали эпизоды и пострашней — «на войне как на войне».
«На вираже над оврагом вдруг сдал мотор, и, если бы не чудо да не искусство летчика, мы врезались бы на полной скорости в овраг!»
«Первый полет был на Фармане-15, летчик передал мне управление, и я несколько минут вел аппарат в воздухе, а летчик стрелял в немцев из карабина; второй бой был грандиознее: мы схватились с двумя неприятельскими аэропланами, из которых один был вооружен пулеметом; самое ужасное было слышать дробь пулемета, целившегося в нас; расстояние между аэропланами было ничтожное, и я считаю чудом, что спасся от смерти. Из неблагополучных полетов следует упомянуть два: во время одного из них с земли сильный вихрь бросил аэроплан; он скользнул на крыло, и мы разбились вдребезги, то есть не мы, вернее, а аэроплан».
Вихри сводили с Фридманом старые счеты! А он на собственной шкуре познавал все их коварство. Но, как вспоминает Пелагея Яковлевна Кочина, Фридман всегда был смелым человеком. А высота, воздух тянут по-прежнему остро.
«Я думаю по окончании своей аэрологической миссии научиться летать, — пишет Фридман Стеклову, — вещь эта теперь утратила свою острую опасность и может быть с огромным успехом применена к метеорологии, особенно к синоптике».
И опять: «В отряде, скуки ради, я немного учусь летать».
«За разведки я представлен к Георгиевскому оружию, — в этом же письме рассказывает он Стеклову, — но, конечно, получу ли — большой вопрос. Конечно, это как будто мелочность с моей стороны — интересоваться такими делами, как награда, но что поделаешь, так, видно, уж устроен человек, всегда ему хочется немного „поиграть в жизнь“».
Свершилась революция. Советская Россия вышла из войны. Впереди, несмотря на огромные трудности бытия, и общего и личного, несмотря на болезнь сердца, перед Фридманом снова замаячила научная деятельность. Но оказалось, что путь к ней не скор и не прям.
Сначала была Москва, в которой не нашлось работы, потом Пермь, где Фридмана избрали профессором недавно созданного университета. В Перми Александр Александрович постарался сделать как можно больше полезного. Он и преподавал, и налаживал научную работу, и участвовал в издании журнала. Не миновала его и политическая борьба, когда Пермь захватил Колчак. Эти события он потом описал:
«По мере того как Колчаковия делалась все более и более черносотенной, что обусловливалось временными походами белых, стало замечаться резкое расслоение в рядах пермской интеллигенции, часть которой окончательно окрасилась в черный цвет, а другая часть стала все более и более подозрительно смотреть на „махры“ расцветающей власти. Это разделение было источником большого количества столкновений в совете университета.
Завершительным актом многих нелепых поступков пермской профессуры была эвакуация Пермского университета при отступлении белых. К счастью, она не удалась, и только личному составу и ничтожной части грузов удалось проехать в Томск».
Пермь освободили. Оставшаяся часть преподавателей взялась за восстановление университета, заново налаживала его жизнь. Но Фридмана все больше и больше тянуло к прежним занятиям.
Однако лишь в двадцатом году удалось ему вернуться в «отчий дом» — в Павловскую аэрологическую обсерваторию под Петроградом.
Теперь, после долгих лет войны, после скитаний, Фридман целиком погружается в науку. Снова одна за другой выходят его работы: «О вертикальных течениях в атмосфере», «О распределении температуры с высотой при наличности лучистого теплообмена Земли и Солнца», «Об атмосферных вихрях с вертикальной и горизонтальной осью», «Идея вращающейся жидкости в атмосферных движениях».
«Целый вихрь новых идей захватывал его с неудержимой силой», — вспоминала жена.
Метафора эта — «вихрь идей» — была явно не случайна в семье Фридмана.
В 1922 году, обобщая огромное число исследований, как собственных, так и своих предшественников и коллег, Фридман заканчивает большую работу «Опыт гидромеханики сжимаемой жидкости», которая стала его докторской диссертацией.