Отец так прямо ему и говорил:
— Если ты пойдешь на торговую дорогу, будешь жить так, как теперь, и даже лучше; если нет, достатки будут совсем другие, и чтобы приучить тебя к более скромной жизни, я должен буду урезать и теперь твои расходы.
Но Лебедеву было страшно даже представить себя в роли купца. Накануне своего семнадцатилетия он записывал в дневнике: «Могильным холодом обдает меня при одной мысли о той карьере, к которой меня готовят, — неизвестное число лет сидеть в душной конторе на высоком табурете над раскрытыми фолиантами, механически переписывать буквы или цифры с одной бумаги на другую. И так всю жизнь… Убить в себе все таланты, все наклонности».
Отвергнув занятия и интересы отца, Лебедев, как он сам не без удовольствия замечает, унаследовал его работоспособность и любовь к своему делу.
«Одно, что я знаю и за что я ручаюсь, что если меня пустят работать, так я так буду работать, как ни один каторжник, — это я наследовал от папы, — и страстно, до болезненности, любить свое дело. Там, где ты меньше всего ожидала, ты найдешь сходство между мной и покойным папой», — так писал он матери в последние месяцы своего пребывания за границей, уже вполне зрелым ученым.
Записи в дневнике и письма, особенно к матери, самому близкому для него человеку, пожалуй, ярче всего раскрывают характер Лебедева и его, можно сказать, всепоглощающую любовь к физике. Недолгое полудетское увлечение техникой переросло в глубокий интерес к науке: «Я, сам того не заметя, перешел из техники в ученую сферу».
В шестнадцать лет Лебедев составляет самому себе своеобразный вопросник — программу жизни.
«Какое призвание привлекает тебя больше всего?
Исследователя и изобретателя.
Твое любимое занятие?
Развивать свой разум, вообще свой дух.
Твой девиз?
Познай самого себя (Сократ). Так как в твоей груди — звезды твоей судьбы (Шиллер)».
А уже юношей, когда призвание его окончательно определилось, он пишет матери: «С каждым днем я влюбляюсь в физику все более и более. Скоро, мне кажется, я утрачу образ человеческий, я уже теперь перестал понимать, как можно существовать без физики».
И опять: «Я никогда не думал, что к науке можно так привязаться».
И снова: «Вне физической жизни у меня только сон: я прихожу домой, только чтобы спать и утром получить кофе… Лучшего увеселения, чем физика и лаборатория, я не знаю».
И еще раз: «Для меня каждая страница прочитанного заключает больше удовольствия, чем труда, потраченного на усвоение; таким образом, я с утра до вечера занят тем, чем я хотел заниматься с 12 лет, и у меня одно горе — день мал».
Письма эти приходили из Страсбурга, куда двадцатиоднолетний Лебедев уехал учиться физике.
Поступил он в лабораторию выдающегося ученого Августа Кундта. Судя по всем свидетельствам и воспоминаниям, Кундт был не только очень талантливым физиком-экспериментатором с великолепной интуицией и пониманием науки, но и отличным учителем и благородным человеком. Лебедев сохранил к нему глубокую привязанность, и любовь их, как видно, была обоюдной. Вообще их отношения во многом, вероятно, похожи на отношения, которые связывали Резерфорда и Капицу. Строки из писем к матери раскрывают весьма привлекательный образ этого человека.
«Главным стремлением Кундта было открыть перед начинающими физиками всю закулисную сторону научного исследования и дать им возможность попробовать свои силы и научиться самостоятельно работать при самых благоприятных внешних условиях. (Так же относился впоследствии Лебедев и к своим собственным ученикам.) Предоставляя всякому работающему полную свободу как в выборе темы, так и в разработке ее, Кундт особенно поощрял всякое проявление самостоятельности в работе, видя в ней залог будущих успехов».
«Сегодня я Кундта поймал и опять изложил то, на что он мне раньше заявил, что это чепуха. Сегодня он пришел в восторг, начал жать мне руки, кричать: „Вот это настоящая светлая идея“».
Но, поддаваясь обаянию Кундта и как человека и как ученого, Лебедев шел своим путем: «Кундт ругает часто за дело, но часто и потому, что у меня свой ход мыслей, а у него — свой, и мы не сходимся».
Вернувшись в Россию, Лебедев, продолжая этот свой «ход мыслей», стал осуществлять намеченную им для себя в Страсбурге программу. Она заключала последовательность работ, связанных одной идеей — идеей взаимодействия излучения и вещества, в частности вещества и света. Финалом должно было стать измерение светового давления.