И он действительно становится «палеографом» и «архивным работником», и на очень длительное время. Привалова рассказывает, какую энергию и активность развивал Андронов. Он посылал сотрудников в командировки для розысков в разных архивах, каждому писал длинные «наказы», с чего начать, к кому обращаться, что в первую очередь выяснить, скопировать, сфотографировать…
Андронов и сам с удовольствием погружался в материалы, рылся в архивах, разыскивал и сопоставлял документы и факты.
— Вчера вечером проходил по Дзержинской и видел Андронова во дворе «Гастронома», — сказал как-то Приваловой ее знакомый. — Ходит, осматривает двор и что-то измеряет шагами. Что он там делал?
А делал он вот что.
Двор «Гастронома» оказался местом, где за полтораста лет до этого был расположен участок земли, принадлежавший матери Лобачевского Прасковье Александровне. Здесь некогда стоял домишко, в котором родился великий геометр.
Первые годы жизни Лобачевского и двух его братьев покрыты если и не совсем «мраком неизвестности», то, во всяком случае, «густым туманом».
Насколько известно, Лобачевский сам никогда и никому, даже жене и детям своим, не рассказывал о детстве, не любил упоминаний и о своем отце. Более того, он не только не внес полной ясности в свои формулярные списки — в то, что мы теперь называем «личным делом», а даже, как считал Андронов — и не без оснований, — сам добавил путаницы в них. Несомненно, между родителями его что-то произошло, вероятно это был полный разрыв. Братья Лобачевского стали числиться воспитанниками капитана Шебаршина, который и завещал впоследствии Прасковье Александровне Лобачевской свой дом, имущество и угодья. Был Шебаршин родственником Лобачевской или нет, каковы были у них отношения, установить, видимо, никогда не удастся. Едва ли где-нибудь сохранились еще неизвестные документы.
Вероятно, все, что, возможно, нашел тогда, к началу пятидесятых годов, Андронов со своими сотрудниками. Рассказывают, что, когда ему удавалось обнаружить новые данные, он радовался как ребенок: «Эта регистраторша, — весело говорил он, — меня с ума сведет».
«Эта регистраторша» была Прасковья Александровна Лобачевская.
…Собранные в разных концах страны материалы о Лобачевском исследовались, суммировались, обсуждались.
— Мне вспоминается декабрьский зимний вечер, — рассказывает Привалова, — освещенная комната со сводами, груда документов и книг на столах, а в центре крупная, запоминающаяся фигура человека в синем костюме. Улыбаясь, он громко и отчетливо ставит вопросы окружающим, внимательно прислушивается и либо решительно отвергает сказанное, либо задерживает внимание, и тогда новые вопросы, требования, порой ставящие в тупик собеседника… «Творческие силы ума остаются бесплодными при отсутствии энтузиазма и силы воли», — подчеркнул Андронов в одной из книг о Лобачевском. Эти слова как нельзя более применимы к нему самому. Трудно было встретить человека, в котором в совершенстве сочетались бы блестящие творческие способности с большой силой воли и принципиальностью ученого.
Таким запомнился Андронов…
Все его разные, казалось бы, даже взаимоисключающие черты уживались в нем. И вероятно, самое большое «противоречие» его характера было как раз в том, что при всем этом Андронов — на редкость цельная натура, для которой все присутствовавшие в нем качества были органичны и естественны.
Айзерман вспоминает несколько эпизодов, показывающих характер Андронова. Как-то у них произошла ссора. Надо было написать отзыв о работе одного ученого, выдвинутой на соискание крупной премии. Автор работы был болен, жил нелегко, и премия была бы ему очень кстати. Но Андронов воспротивился, когда Айзерман захотел дать незаслуженно хороший отзыв. Он сказал:
— Дело и правда — прежде всего. Болезнь и прочие подобные обстоятельства здесь ни при чем. Здесь они не должны играть никакой роли. Помочь надо обязательно, но совсем другим способом…