Вторая ссора, чуть не кончившаяся разрывом, случилась из-за того, что не был упомянут основатель одной из работ. Андронов рассердился, когда ему пытались объяснить, что этот человек больше ничего путного не сделал.
— Но ведь именно он открыл это первый. Такое нельзя забывать, — резко сказал Андронов.
В один из приездов Андронова в Москву они втроем — третьим был университетский товарищ Андронова, ныне тоже академик, — шли по улице Горького и возбужденно обсуждали какой-то научный вопрос. Шли большие, заметные, громко говорили, на них все обращали внимание. Потом Айзерман заметил, что они еще больше стали привлекать внимание, прохожие оборачиваются, показывают пальцем, что-то говорят. Оказывается, у их товарища отстегнулась резинка у носка.
— У вас отстегнулась резинка, — сказал ему Айзерман.
Тот на секунду остановился, потом махнул рукой:
— А, неважно, какое это имеет значение, — и продолжал говорить.
А прохожие по-прежнему оборачиваются. Тогда Айзерман шепнул Андронову:
— Скажите ему, что у него отстегнулась резинка.
— А какое вáм до этого дело?! — с великолепной непосредственностью и убежденностью в голосе ответил Андронов.
Это, конечно, вроде бы и незначительные эпизоды, мелкие штрихи. Но каждый из них что-то говорит об Андронове.
Если вернуться к мысли о «человеческих» чертах научных школ, то школе Иоффе, как мне кажется, гораздо больше, чем, например, школе Мандельштама, присущ стиль государственности, масштабной организаторской деятельности. Для нее характерен тип ученого — государственного деятеля и организатора науки. Сам Абрам Федорович Иоффе, Игорь Васильевич Курчатов, Николай Николаевич Семенов — вот наиболее яркие, но не единственные примеры.
Хорошо это или плохо для школы, для самих ученых? Теряют они при этом или приобретают — как ученые, как исследователи? А если в чем-то теряют, то теряет или приобретает вся школа, вся наука? Пожалуй, на такие вопросы нет однозначного ответа. Да дело и не в ответе. Такова эпоха. Таковы сейчас особенности науки — во всем мире, — что она в значительной степени становится наукой государственной.
И опять, наверное, бессмысленно рассуждать, благо это или зло. Главное тут — куда науку направляют или могут направить ученые-руководители — на пользу или во вред человечеству.
Но вопрос этот — должен ли ученый заниматься только исследованиями или он обязан и руководить наукой, направлять ее — волнует, продолжает волновать многих. Это стало извечным спором, причем кажется, что обе спорящие стороны правы; во всяком случае, обе приводят вполне убедительные аргументы.
Коль скоро наука приобрела ныне такие масштабы, что стала ведущей силой промышленности, и такое значение, что от нее зависит само существование человечества, то лучше, если ею будут управлять ученые, досконально в ней разбирающиеся. Так говорят одни.
Но ведь при этом ученые перестают быть настоящими учеными, перестают выдавать свою собственную научную продукцию, отвечают другие. А это уже большая, часто невосполнимая потеря для науки.
Конечно, каждый ученый, перед которым волей обстоятельств или его собственного характера и призвания встает этот вопрос, решает его для себя сам или по крайней мере пытается решить.
Одно бесспорно. Возможности человека, даже самого гениального, трудолюбивого и энергичного, все-таки ограничены, имеют предел. Если больше времени и сил отдается одному, то меньше остается на другое. Это, увы, аксиома. И когда выражается сожаление, что большой ученый сам, лично перестал заниматься наукой или занимается ею мало, меньше, чем прежде, меньше, чем мог бы по отпущенным ему дарованиям, то такое сожаление, конечно же, понятно всякому…
Школа Мандельштама дала очень крупных физиков, но это были ученые вообще-то не типа государственных деятелей. А Андронов?
Андронов долгие годы, до последних дней был депутатом Верховного Совета, а в течение одного созыва и членом Президиума Верховного Совета РСФСР. Избранию его нечего удивляться — академик, крупнейший ученый в городе, лицо, всем хорошо известное, с бесспорным авторитетом.
Андронов отдавал депутатским обязанностям не только много времени, но и много душевных сил, нервов. Это была большая работа, притом не связанная с наукой. Организация науки в Горьком, участие в создании новых институтов и факультетов для Андронова входили непременной частью в деятельность его как ученого и педагога.
Как депутат он занимался бесконечным множеством других дел, больших и малых, касающихся области, города, отдельных людей. Занимался не между прочим, не формально. Он вообще не умел ничего делать формально. Многие считают, и не без оснований, что его болезнь и ранняя смерть в какой-то мере были вызваны и этой сильнейшей физической и нервной перегрузкой. Потому что Андронов очень щедро, даже расточительно тратил свою энергию и темперамент на дела общественные и дела людские. А окружающие нередко злоупотребляли таким его отношением к депутатской работе и не щадили его.