Нора Барло была вся исписана. Он раздобыл какой-то инструмент, позволявший высекать на желтых стенах буквы. Грустно было видеть, что после всех мучений он так и остался плохим поэтом: то и дело рифмовал «любовь» и «кровь», «муки» и «руки» — слишком много восклицаний, слишком мало образов: все «чудно» да «чудесно». Стоя в душной вонючей яме, я гадал, так ли это важно и не таилось ли чего-то скрытого от меня в этой страсти, в которой буквально сгорела его жизнь. Чем он был опасен для Создателя, я так и не понял.
Я не жалел сил, растраченных в странствиях от скелета к скелету. Было в этом занятии что-то заставившее продолжать, хотя жар из ямы в тот день казался вдвое сильнее обычного и едкий пот заливал глаза. Я словно встречался с этими людьми, словно становился одним из них. Они были моими товарищами. Эта мысль приносила мне крошечное, но все же утешение пока я, спустившись по тропе ниже своего тоннеля, не наткнулся на имя «Флок», вырезанное над одним из отверстий.
Из всех гробниц, осмотренных мной в тот день, последнее пристанище моего профессора было самым поразительным. Если бы удалось забыть, что все это вырезано из серы, и не обращать внимания на вонь, маленький грот был бы просто красив. В старике крылась артистическая жилка: он превратил свою нору в сад, вырезав на стенах рельефы стволов и переплетения ветвей. Лианы, цветы и листья образовывали бесконечный узор, уходивший в далекую перспективу. А у стены, обращенная к ней, стояла высеченная из отдельной глыбы серы садовая скамейка. Я сел на нее и увидел перед собой ряд лиц, изваянных в желтом камне. Первым был Создатель, изображенный с нездоровым сходством. Лицо оскалилось и закатило глаза, словно после большой дозы чистой красоты. Дальше шел капрал Маттер дневной вахты: тяжелые челюсти и мешки под глазами. Последним в этой галерее палачей было лицо, вспомнить которого я не мог, хотя и знал, что видел его много раз. Такое же злобное и угрожающее, как два первых, оно словно отражало долю безумия Создателя.
Пытаясь вспомнить, где я видел это лицо, я заметил, что под каждым барельефом вырезано одно слово: прощен. Тогда я поднял кирку и разбил последнее лицо в желтое крошево, а осколки смел в свой мешок.
— Два фунта, — прошептал я в ухмыляющийся лик капрала. Той ночью, после ванны, я лежал в постели, уставившись в темноту. Надо было оставить в покое эти тоннели и не тревожить мертвых. Увиденное там лишило меня последних остатков воли к жизни. Теперь оставалось только решить, как с ней расстаться.
«Нырнуть ли в бесконечную жаркую пустоту ямы, — рассуждал я, — или уплыть навстречу смерти, как покойный хозяин гостиницы, Харро?»
— Ты видел кракена? — спросил я Молчальника, озабоченно смотревшего на меня с тумбочки. Всю ночь он жестами и взглядами убеждал меня съесть оставшийся нетронутым ужин. Он извлек что-то из шерсти и, перехватив пальцами другой руки, сунул между зубами.
Я снова обратил рассеянный взгляд в потолок, и тут Молчальник спрыгнул с тумбочки. Я решил, что он вышел из комнаты, но через минуту услыхал, как мой молчаливый собеседник роется в шкафу. Немного спустя он вскочил ко мне на кровать, волоча за собой дорожный мешок, привезенный мною на остров. Я равнодушно смотрел, как он расстегивает ремни и запускает руку внутрь. Из мешка появился пакет, обернутый в голубую бумагу и перевязанный бечевкой. Я не помнил, чтобы такое было среди моих вещей.
Молчальник между тем спихнул мешок на пол и положил пакет мне на грудь. Потом он вернул мешок в шкаф, и через минуту его уже не было в комнате.
Я лежал, разглядывая пакет с недоумением и страхом, словно щупальце загадочного кракена. Медленно его, надорвал обертку и тут же ощутил слабый аромат. Сквозь запах пергамента и чернил отчетливо пробивался запах духов Арлы Битон. Записи воспоминаний ее деда, ну конечно же! Я сорвал бечевку и листки оберточной бумаги, вспомнив, что сам запаковывал листки, чтобы они не помялись при переезде на остов.
До этого времени я не мог без дрожи взглянуть на записки. В камере, ожидая приговора, я держал бумаги в дальнем от своей койки углу и, если натыкался на них взглядом, вздрагивал и отворачивался, словно увидев призрак. Но теперь это чувство прошло. Я расправил пачку листов и прочел первые слова: «Дорогой физиогномист Клэй...»
Тихие звуки фортепьяно донеслись в комнату с веранды. Мелодия сливалась с ровным голосом далекого моря. Ветерок шевельнул занавеску, и я начал читать «Отрывки из невероятного путешествия в Земной Рай».
Дорогой физиономист Клэй.
Несколько дней назад я по вашей просьбе провела исследование физиономических особенностей моего покойного деда, Харада Битона, чтобы оценить как качества его личности; так и правдоподобность тех «тайн», которые могли открыться перед ним в давней экспедиции. Проведенное исследование лица, превратившегося в синий дух, подтвердило, что он был заурядным человеком довольно низкого физиономического уровня. Интереснее то, что касаясь руками его окаменевших черт, я начала вспоминать отрывки рассказов, которые слышала от него в раннем детстве. Я стала записывать их, так как думала, что вам это может пригодиться.
Начав, я не могла остановиться. Воспоминания превращались в живые образы, и я продолжала записи в том состоянии, которое некоторые специалисты называют трансом. Я будто сама пережила если не все путешествие, то большую часть его. Оставшиеся пробелы, вероятно, никогда не будут заполнены. Но я словно побывала с шахтерами в глуши, будучи невидимой свидетельницей их испытаний.
Глядя на исписанные почерком Арлы страницы, я вспомнил легкое движение ее пальцев с пером. Я вдыхал аромат ее духов, запах сирени и лимона, словно она была рядом со мной в постели. Это ощущение принесло покой в мысли, и, продолжая читать, я начал чувствовать усталость. Первые отрывки содержали описание Запределья. В подробностях описывалась девственная красота чащи, странные растения и животные, встретившиеся шахтерам, углублявшимся все дальше в чащу, самый край которой задели мы с Батальдо и Каллу. Я видел, как они, с фонариками на шапках и с кирками на плечах, шагали цепочкой, перекидываясь шутками. Я даже вспомнил несколько имен. Хрустели сучья и шелестели ветви. Табунок белых оленей выскочил на прогалину и скрылся за деревьями. В полдень была видна луна, и Хараду Битону хотелось домой.
В этот миг на меня обрушилась палка капрала дневной вахты. Даже его брань и побои не сразу смыли из памяти зелень подлеска и запах неохватных стволов кедра. Когда же эти картины медленно растаяли, мы были уже на полдороге к копям. Перед входом в шахту мне пришлось спросить его, сколько очков выпало на костях.
— Десять, тупица! — заорал он. — Шесть и четыре! Мне бы не избежать новых побоев, но небо уже стало светлеть, и капрал просто втолкнул меня в шахту.
— Может, сегодня наконец сдохнешь, — напутствовал он меня.
Его слова напомнили мне, что именно это я и собирался сделать, но теперь мысли мои были заняты другим. Обкалывая стены своего тоннеля, задыхаясь и обливаясь потом, я понял, что должен остаться в живых, хотя бы пока не прочту рукопись Арлы. В этот день я работал гораздо усерднее обычного. Перед моими глазами, как сказочный сад Флока, вставали картины глуши. За работой я старался угадать, добрался ли Битон до рая. Эта мысль, крошечная, как крупинки серы, разлетающиеся из-под кирки, засела у меня в голове как семя, готовое прорасти.
17
Я лежал в постели и читал Молчальнику вслух описание демонов, напавших на шахтеров в сосняке на склоне горы. Мой хвостатый друг сидел в ногах постели, зажав кончик хвоста в одной руке, другой прикрывая округлившиеся глаза. В потоке риторических восклицаний тройка бестий выпустила кишки шахтеру Миллеру. Текла кровь, капала желчь, стоны из самых подвалов преисподней наполняли тишину чащи, когда меня прервал стук в полуоткрытую дверь.
Я испуганно подумал: «Неужели уже утро? Я ведь только начал читать».
Молчальник спрыгнул с кровати, дважды перекувырнулся, а потом высоко подпрыгнул, как раз когда на пороге возник капрал Маттер ночной вахты. Обезьяна ловко вскочила ему на плечо и обвила шею хвостом.