Отказаться! отказаться от комфорта. Отказаться в ней — от иконы тебя, если тебе не по силам соответствовать, — и раз уж не смотришь на свое безобразие со стороны, то и совсем не смотреть со стороны на нее , а только изнутри, из-нее (ведь себя всегда чувствуешь изнутри наружу, а другую, инополую, снаружи вовнутрь — и хорошо, если хоть немного вовнутрь, хорошо, если не застреваешь на линии взгляда).
Раздвинь себе душу. Просто и ясно.
Просто выпей море. Кто вместит? Говорю из опыта — пытался. Каждый раз не выдерживал и соскакивал.
Муж мой уберегает нас обоих от лишних обнажений, скорее всего, по той же причине, что и я: из усталости любить и желания любить сразу. Это двойное чувство выдает себя перед собой же за уважение и бережность. А то и впрямь является бережностью. Бережливостью. В поздней любви хочешь знать о другом (и обнажить свое) тем меньше, чем меньше жаждешь подлинного слияния с ним (вообще уже с кем бы то ни было) — но и чем больше дорожишь им и не хочешь его потерять.
За жизнь человека “много мнут”, он становится “мягок” в верхнем слое; остальное же сваливается на дно его души, частью догоревшее, частью живое, но изувеченное, изостренное, сдавленное — чающее то ли распрямиться, то ли домереть, чтобы перестать болеть. Эти две сложносоставные: мертвое, покойно обугленное — и больно живое, остро-нервное, полукричащее (и всегда готовое вырваться, чтобы сорваться в полный крик) — у каждого свои, к тому же состоят из стольких индивидуальных компонентов в своих, индивидуальных пропорциях, что двум таким душам, каждая со своей неразгребенной плюшкинской кучей мертвого и живого — вместе им не совпасть. А значит — разойтись, стоит им сойтись.
В конце концов доживаешь до спокойного принятия третьего пути. Тебе приятна эта женщина, ты ей — и из вашего романа может выйти серьезный толк. Нужно только, чтобы она именно нравилась, вызывала внутреннее согласие быть допущенной близко к сердцу, пусть и внутрь сердца, но на его периферию, не ужалила в самое сердце. Я убедился, что все хорошее, что есть в любви, — без жала влюбленности сохраняется годами, а плохого — не возникает.
Нет влюбленности, полыхающей в сердце, — нет и ревности. Нет подложной трансценденции.
Зато в поверхностном слое души все не слишком молодые люди более-менее совпадают в общем тоне “мягкости”. Там, где всех мяли. Здесь можно найти общий язык — и удержать его, не потеряв из-за размашистости, прекрасной ярости юности. Оставаясь здесь, мой дорогой, можно жить и жить — даже с другим. Кто сказал, что ад — это другой? Это так только если взять другого во всю глубину составляющей его ямы. Но к чему этот максимализм? Требуется лишь совпасть в поверхностной тональности (между прочим, поверхностная тональность — понятие относительное, она может быть совсем не такой поверхностной, землянка может быть и в один, и в три наката), — а вероятность этого, повторяю, не столь уж мала. Люди не только живучи, среди них попадаются уживчивые.
Тут и образуется белое пятно.
Живешь с человеком, рада ему, бережешь его. Есть о ком заботиться. Есть кому руку пожать в что-то уж очень затянувшуюся минуту душевной невзгоды. Просто есть, наконец, с кем отвести душу, сидя вечером у глупого (да что же нужнее глупости? и еще был бы человек сам глуп, так ничего и не надо, ну, а когда он умен — как не хватает ему в себе самом теплого комочка, хомячка животной, живой глупости!) телевизора. Твоя душа отведена в мирное русло разговоров о ком-то или чем-то постороннем. Разгрузочное русло виртуальныых тем: уход поп-дива от поп-дивы, гипотетическая гомосексуальность режиссера М. и актера М., русская идея.
В том-то и дело. Раз уж мы так неистребимо стремимся в иное и запредельное, в дальнюю волость и заоблачный плес, — видимо, это заоблачное и впрямь существует. Но тогда и надо называть его собственным именем. Я не знаю его, но это уж точно не то подменное имя, которое нам все время подсовывает обманщица-влюбленность. Не женщина, не вечная женственность. Это вообще не человеческое по происхождению; значит, не имеет отношения к тому, с чем мы его все время путаем (но как еще имеет — как и путали бы мы кислое с пресным столетиями веков, когда бы кислое не вскисало из пресного! как понять это?..).
Парадокс: стоит убрать элемент “любви” из любовных отношений — все, воспринимаемое как невыразимо прекрасное (если с тобой) и невыразимо безобразное и отвратительное (с другим), становится просто нормальным: нежным, хорошим, простым. Таким, как хотели бы все бесчисленные поборники здорового секса с человеческим лицом. Просвещенного сексуального абсолютизма.
Пока нет “тепла и ночлега”, — кажется, ничего нет важнее. Но вот ты ночуешь в тепле — и что же? Понимаешь с каждым днем сильней — это лишь нулевой цикл, есть еще нечто сверх, и этот остаток — огромен. Ты ищещь поместить все свое томление, сила которого распирает, и тяготит, и тяготеет...куда?
Союз не по влюбленности, но и не по расчету, а союз по взаимной приязни охлажденных жизнью людей.
Если повезет встретиться. Мне повезло; думаю, если все-таки есть высшая сила, она вознаградила меня за то, что я отдал, наконец, себе мало-мальски честный отчет в своих действительных желаниях и возможностях.
Четвертый год живу с ней в мире и согласии. Мне симпатичны матовый, зашторенный тембр ее негромкого голоса и манера улыбаться одними глазами. Мне нравится, что она нравится моим приятелям. Ходят к нам и те, кто дружил с ней еще до ее знакомства со мной; среди них есть и мужчины, и я догадываюсь, что некоторые из них не всегда были с ней в чисто дружеских отношениях. Странным образом впервые в жизни мне это почти все равно. Не опаленный адским пламенем влюбленности, ясно смотрю я на жену, мою половину, такую же, что и я сам, — и принимаю со всем приданым ее опыта.
И — она заменила мать моему ребенку. У меня сложный ребенок. В том, что он сложен (мягко говоря) — как и в том, что мать его не стала ему настоящей матерью, виноват я один. Мать его не стала мне мстить, как остальные, не сумела или не захотела, — и отомстила, как никто из них. Сломалась сама, сломав затем и сына — себя ломаешь сразу, в один прием, а близких — уже хроникой слома; и тут, сама того не ведая, подоспела моя нынешняя. Я благодарен ей.
Я теперь охотнее просыпаюсь. Давно уже ложился я с мыслью — хорошо бы заснуть и во сне заблудиться так, чтобы назавтра — или нового дня не найти, или себя в нем на том же месте. Теперь картина нового дня, начинаясь с дышащей рядом, кажется переносимее. Иногда мне даже нравится просыпаться. Правда.
Куда поместить это небесное тяготение, невместимое никаким “нравится”, никаким сдает быть собой”, никаким “верным углом ровного тепла”? Куда? И тут появляется белое облако, расширяющаяся точка, куда можно поместить невместимое: бесконечность...
Только вот... только вот, может быть, по самому этому отсутствию ненависти (при ясном представлении, что именно вот этот или тот ее друг когда-то с ней делал) я понимаю, я знаю: хотя я веду себя с ней лучше, чем если бы я любил ее именно так, как она хотела бы, чтобы с ней вел себя любящий, — но я не совсем люблю ее. Или хуже: люблю совсем не ее.
Ведь когда кого-то всего лишь мало любишь, это еще не беда. Это может значить просто, что ты вообще никого не умеешь любить. Зато по отношению к ней ты, по крайней мере, в е д е ш ь с е б я к а к л ю б я щ и й. А вот когда ты кого-то уже любишь вместо нее...
Но кого? Я не изменяю ей ни с кем из присутствующих. А отсутствующие — отсутствуют. Их — нет, скажете Вы.
Ну да; а Вы,
... поместить невместимое: бесконечность... Тут появляетесь Вы,
дорогой друг.
Все вертится вокруг белой точки. Точка есть самое странное: то, чего нет в природе — и тем не менее есть, если без нее не в силах обойтись наше сознание. И в ней помещается тот, кого, как и ее, несомненно н е т, — и он же тот, кто, как и точка, непременно — е с т ь.
Да, внутри нее никого не должно быть. Потому что, если там кто-то есть — это просто дальний, который всегда нам мерещится, когда нас не устраивает ближний (а когда нас устраивал ближний?). Дальний мне известен. Я знаю, кого окликаю по имени, представляю застенчиво-милую улыбку, коснувшийся меня взгляд искоса. Но есть — смутно, смыто. Бывший, бывшая, роман с кем не исчерпал себя (есть остаток того, что возгревается)... Образ дальнего совершенно прозрачен. Чтобы вместить все твое неутоленное — полную поглощенность тобой, полное понимание тебя, полное одобрение тебя со всеми потрохами...